Павел Ревмирович шагнул к скале. Выбрал из связки плоский крюк. Наживил в трещину и короткими убыстряющимися ударами принялся загонять.

Воронов укладывал рюкзак. Выше и выше пел под ударами молотка стальной крюк. Звук этот странным образом ассоциировался сейчас для Воронова с тонким, раздраженно-повелительным голосом начлагеря.

«Для этого человека не существует чужая боль, иная, чем нужная ему, правда, — размышлял Воронов. — Он знает, что и как должно выглядеть, дабы чувствовать себя привольно. Действительность интересует его постольку, поскольку требует усилий, изобретательности, ловкости для необходимых косметических манипуляций. Причесать, пригладить, укоротить, либо, наоборот, увеличить, дабы соответствовало меркам приемлемым. И слова он знает, хорошо окатанные, благополучные, за которыми при всем желании не разобрать ничего».

«А ты, ты сам, Александр Борисович, ты?.. Если ребята живы? Страшно подумать, сколько времени потеряно…»

«Откуда живы? Лавина! Лавина же… Чудес не бывает».

«Нет, бывают. Чудес полно на свете. Другое дело, что не нашлось для них места в твоих рассуждениях… Тянул время, зная наперед, что формально прав и никто ничего не сможет тебе инкриминировать. А Паша не думал ни о какой правоте. Паша думал о тех, кому он, быть может, нужен. Так оно на поверку».

— Веревку дай!

Воронов молчал, погруженный в свои мысли. Павел Ревмирович метнул на Воронова колючий пронизывающий взгляд. Кровь ударила ему в голову, ладонь, сжимавшая рукоять скального молотка, сделалась потной.

Наконец Воронов сообразил. Встал, поднял моток веревки, пошел к забитому крюку. Ухватил за карабин, подергал, опробуя. Пристегнул веревку. Вывязал хитрые узлы, чтобы потом, спустившись, можно было выдернуть веревку.

— Я пойду первым, — опередил его Павел Ревмирович. — Ты — за мной.

Ссутулившись, вскинул свой рюкзак, расправил лямки на плечах. Надел рукавицы. Подошел к краю, к уходящей вниз веревке. Закрепил самозадерживающую петлю из репшнура. Обвел основную веревку вокруг тела, как полагается при спуске способом Дюльфера, и шагнул на крутизну.

Было еще не окончательно темно. Внизу подробности рельефа не четко, но различались. Чувствуя, как сердце успокаивается после долгого нервного напряжения, в голове ясно, холодно, никакие страхи не тревожат, Паша Кокарекин начал спуск.

* * *

Бардошин не приходил в себя. На правой ноге снег закровенел. Ботинок неестественно вывернут. Сергей хотел переложить его ногу удобнее, — ступня в тяжелом окованном ботинке осталась на снегу, голень прогнулась. Под ногой расползалось пятно крови.