— Ты ккуда? — голос Жоры. — Не оставляй меня одного. Из-за тебя я в лавину попал. Ты меня бросаешь…

Сергей обернулся, просипел задохнувшись:

— Жди! — И не слушал больше.

Впереди отделенная менее чем десятью метрами, каждый из которых так недоступно велик, маячит скальная площадка. Отверделые мышцы не подчиняются. Кровь стучит в ушах. Сердцу тесно в груди, оно заполнило ее всю. Легкие с неохотой, с натугой, с хрипом качают пустой воздух. Безжизненные ноги задевают за неровности…

В минуты полного изнеможения — обмякший, недвижный, только спина с остро выпирающими лопатками вздымается в частом дыхании — Сергей как проваливался в безгласную, бездонную глубину, куда не доходили ни стоны и жалобы, ни боль, ни мысли, ни тоска, ни надежды…

…И, одолевая засасывающую неподвижность, полз дальше.

Парализованные ноги, измученные нервы, обессиленные, отказывающиеся повиноваться мышцы — ничего этого нет. Есть необходимость, суровая и властная. И есть смертное упорство. Оно диктовало: подбери локти, обопрись… И бицепсы сокращались, локти действовали подобно рычагам и передвигали неуклюжее, не подчиняющееся, не желавшее ни в чем участвовать тело. Внутренне он ждал, что вот-вот не сумеет и головы поднять. Однако проходили минуты и минуты, он полз, забывая, что ползет, упрямо, упорно, с бесконечным терпением подвигался вниз в сторону уступа. Полз, ощущая приток новых сил: они являлись в тот последний, запредельный момент, когда готов был согласиться — все! Больше не сдвинуться ни на сантиметр. Полз по заледенелому, колючему снегу. Полз…

Репшнур, обвивавший плечо, натянулся. Сергей забыл про рюкзак и не сразу сообразил, что необходимо делать. Тут еще… Отдуваясь, как после испуга, чувствуя, как падает и громко стучит сердце, вытащил за репшнур набитый рюкзак.

Самым трудным, вероятно, самым трудным делом в его жизни было подняться на небольшой этот заиндевелый уступ, где намеревался расстелить палатку.

Негнущимися, потерявшими чувствительность пальцами водил Сергей по округлому краю в поисках зацепок. Шалые, невозможные мысли роились. Что, если площадка непригодна? Или ее вовсе нет? Не существует. Почудилось… Как почудилось… Ведь не думал о Регине совсем, и будто за плечо тронула, и дыхание ее над самым ухом. Вот только что, когда рюкзак, когда репшнур, к которому рюкзак привязан, натянулся…

«Есть!.. Должна быть, никуда она не могла исчезнуть, та площадка, — убеждал он себя. Не может случиться, чтобы после всего, что он испытал и вытерпел, постигло еще это».

…Пальцы нащупывали что-то, цеплялись и срывались, и он тяжело оседал вниз; лежал, прижимаясь головой не то к снегу, не то к камню; ничего не помня, не осознавая, в тяжелом, вязком, все более густеющем мраке, зная одно, не оставляющее его — «надо». Снова ободранные, кровоточащие руки тянулись вверх; вновь и вновь ощупывали камень; он подтягивался, едва помороженные, почти не сохранившие способность осязать подушечки пальцев задерживались на чем-то; и срывался. Скрипел зубами от боли и невозможности смириться, бросить упрямые, изводящие его последние попытки. Подтягивался снова с тупой беспредельной настойчивостью. Подтягивался и срывался, покуда, сам не зная как, втянул себя на гладкий, почти целиком обтаявший и уже заиндевелый уступ.