– Да, пожалуй. – Я запрокинула голову и поглядела вверх, где золотом мерцала на фоне синего неба молодая листва. – А знаешь, что бы мне хотелось сделать, Жюли?

– Что?

– Спасти ту благословенную дубовую балку из-под завала, когда его расчистят, и сделать из нее что-нибудь для Уайтскара. Такое, чтобы мы оба этим пользовались, ну, например, столик, или спинку кровати, или хотя бы полку, на которой Адам будет хранить призы за лошадей и кубки, которые я выиграла за скачки.

– А почему бы нет? Жалко оставлять ее гнить под землей. Она ведь спасла их обоих. Прибереги кусочек и для меня. – По губам ее скользнула улыбка. – Смею предположить, в нашей лондонской квартире найдется место для пары пепельниц. А как насчет дерева, из-за которого вышла вся эта суматоха?

– Дерева, увитого плющом? – Я подошла к груде величественных обломков. – Бедное дерево. – Я улыбнулась, но, наверное, не без грусти. – Символично, тебе не кажется? Вот лежит прошлое – вся ложь, тайны и то, что ты назвала бы «романтикой»… А теперь оно будет порублено, увезено прочь и забыто… Очень удобно. – Я бережно погладила нежный листок. – Бедное старенькое дерево…

– Вот бы… – Жюли вдруг умолкла и вздохнула. – Я хотела сказать, вот бы дедушка знал, что вы с Адамом поселитесь в Уайтскаре, но тогда бы ему пришлось узнать и все остальное.

Мы замолчали, думая о своевольном и обаятельном старике, который так наслаждался властью над другими, что и после смерти оставил за собой тянущийся из могилы шлейф проблем.

Но тут Жюли вдруг вскрикнула и кинулась вперед мимо меня.

– В чем дело? – удивилась я.

Девушка не ответила.

Взобравшись на остатки парапета старинной стены, она балансировала на краю, стараясь дотянуться до широкой трещины, зиявшей в расщепленном стволе увитого плющом дуба. Где-то там, среди прогнившего, раскрошившегося дерева находилось дупло, которое в былое время глупые влюбленные сделали почтовым ящиком. Со странным ощущением дежавю наблюдала я, как Жюли, тоненькая и гибкая, одетая в бумазейное платье, какое и я могла бы носить в девятнадцать лет, тянется вперед, роясь среди трухлявых щепок, и вытаскивает оттуда что-то похожее на листок бумаги.

Она стояла на стене, глядя на свою находку – грязную, в пятнах и обтрепавшуюся по краям, но сухую.

– Что это? – с любопытством поинтересовалась я.

– Письмо…

– Жюли! Не может быть! Никто другой…

Слова замерли у меня на губах.

Жюли слезла со стены и протянула его мне.

Взяв его, я недоверчиво воззрилась на конверт да так и осталась стоять. Буквы плясали и расплывались перед моими глазами. Надписан он был торопливым юношеским почерком, и, даже несмотря на размытые, едва разборчивые чернила, несмотря на грязь и плесень, я различала, что пером двигал отчаянный порыв. И знала, что гласит неразборчивая надпись: