— Я не мог уехать из этого дома, не поблагодарив вас, достопочтеннейший сэр, за поучение, коим вы нас почтили сегодня.

— Я даже не заметил, сэр, что вы были в капелле! — сказал проповедник.

— Его светлости маркизу было угодно, — скромно сказал Дальгетти, — дать мне местечко в своей собственной галерее.

При этом известии пастор низехонько поклонился капитану, зная, что такая честь достается лишь немногим знатнейшим особам.

— Мне доводилось, сэр, — продолжал капитан, — в течение моей скитальческой жизни слышать многих проповедников всяких вероисповеданий, как-то: лютеран, евангелистов, реформатов, кальвинистов и прочая, но никогда еще не слыхал я поучения, подобного вашему.

— Не поучение, многоуважаемый сэр, а чтение, — сказал пастор, — наша церковь это называет чтением.

— Чтение или поучение, — сказал Дальгетти, — но это было, как говорят немцы, ganz fortre flich[35], и я не мог уехать, не засвидетельствовав перед вами, как глубоко растрогало меня ваше душеспасительное чтение и как я в то же время раскаиваюсь в том, что за вчерашней трапезой с недостаточным почтением обращался к такой особе, как вы.

— Увы, многоуважаемый сэр, — сказал пастор, — в сем мире мы встречаемся как бы в Долине Помрачения Смерти, сами не знаем, с кем нас сталкивает судьба! Что же удивительного, если иногда толкаем тех, кого, несомненно, стали бы уважать, кабы знали, с кем имеем дело. А ведь, по правде сказать, и я, сэр, расположен был принять вас скорее за кощунствующего шутника, нежели за благочестивую особу, чтящую Господа нашего даже в лице нижайшего из Его слуг.

— Таково мое всегдашнее обыкновение, многоуважаемый сэр, — отвечал Дальгетти, — ибо на службе у бессмертного короля Густава… Однако я вас отвлекаю от благочестивых размышлений? — На этот раз затруднительные обстоятельства пересилили в нем даже охоту рассказывать про шведского короля.

— Нисколько, нисколько, многоуважаемый сэр, — сказал пастор. — Скажите пожалуйста, какие были порядки при особе этого великого монарха, память о котором столь драгоценна для каждого протестантского сердца?

— Сэр, утром и вечером барабан созывал на молитву так же аккуратно, как на ученье; и если какой солдат проходил мимо духовного лица, не поклонившись ему, его на целый час сажали за это на деревянную кобылу. Сэр, позвольте пожелать вам доброго вечера… Я принужден покинуть замок. Мак-Калемор уже выдал мне паспорт.

— Еще минуту, сэр! — задержал его проповедник. — Не могу ли я чем-нибудь засвидетельствовать глубочайшее мое уважение к ученику великого Густава, и притом столь удивительному знатоку ораторского искусства?