— Что правда, то правда, почтеннейший, — вздыхал Дальгетти, — а все-таки если бы ты знал, что за ценный конь этот Густав… Какие мы с ним походы делали… сколько вместе горя мыкали!.. Ты посмотри, он поворачивает голову, чтобы еще раз взглянуть на меня… Эй, паренек без штанов, будь с ним поласковее, голубчик, я тебя награжу за это!..

И капитан, слегка пофыркивая носом, чтобы проглотить свое горе, отвернулся от зрелища, надрывавшего ему сердце, и последовал за проводником.

Однако следовать за проводником оказалось совсем не легкой задачей, и вскоре сделалось так трудно, что капитан Дальгетти решительно не был в состоянии угнаться за Ранальдом. Началось с того, что, расставшись с конем, капитан должен был, едва придерживаясь за висячие ветки и торчавшие из земли коренья, спрыгнуть с высоты восьми футов в каменистое русло потока, вверх по течению которого Сын Тумана отправился дальше. Они перелезали через громадные камни, продирались сквозь чащу колючих кустов, карабкались с превеликим трудом на отвесные скалы с тем, чтобы, достигнув вершины, тотчас с не меньшим трудом спускаться с противоположной крутизны; все эти препятствия быстроногий и полунагой горец преодолевал с такой легкостью и проворством, что капитан только дивился и завидовал; сам же он, обремененный стальным шлемом, панцирем и другими доспехами, не говоря уже о тяжеловесных высоких сапогах, наконец до такой степени умаялся и от усталости, и от беспрестанных препятствий на пути, что сел на камень перевести дух и принялся объяснять Ранальду Мак-Ифу разницу между путешествием expeditus[36] и impeditus[37] и как эти понятия истолковывались в маршальской коллегии в Абердине.

Вместо ответа горец положил руку ему на плечо и указал назад, в ту сторону, откуда дул ветер. Дальгетти оглянулся, но ничего не увидел, потому что сумерки быстро сгущались, а находились они на дне глубокого оврага. Но зато до его ушей донесся издали явственный звон большого колокола.

— Это они тревогу забили, должно быть… так называемый набат, — молвил Дальгетти.

— Он возвещает тебе верную смерть, — сказал Ранальд, — если не хочешь пройти еще немного дальше. Каждый удар этого колокола уже стоил жизни хорошему человеку.

— Правда, Ранальд, ты мой надежный друг, — сказал Дальгетти. — Не спорю, что и со мной скоро может случиться то же самое, потому что я до того замотался по той причине, что я, как уже говорил тебе, impeditus, а будь я expeditus, меня бы пешее хождение не затруднило ни капельки; теперь же, я думаю, всего проще мне залезть куда-нибудь в кусты, полежать спокойно и ждать, какую судьбу Богу угодно послать мне. Убедительно прошу тебя, друг Ранальд, позаботься о себе самом, а меня оставь на произвол судьбы, как сказал Северный Лев, бессмертный Густав Адольф (о котором ты, наверное, слыхал, хотя бы ни о ком другом и не слыхивал, Ранальд), — и сказал он это Францу-Альберту, герцогу Саксен-Лауенбургскому, будучи смертельно ранен в сражении при Лютцене. И даже не очень отчаивайся в моей участи, друг мой, потому что в Германии мне не раз доводилось бывать в таких же переделках, особенно помню я случай после роковой битвы под Нордлингеном, когда я даже на другую службу перешел…