Будто невзначай я уронил сигареты из пачки, чтобы, подбирая их, взглянуть на обладателя знакомого голоса. Но мой маневр предупредили:

– Эй, любезный! Из вас что-то сыплется…

Я быстро обернулся, сделал шаг назад и почувствовал, будто горячий туман заволакивает мне глаза. Я увидел…

Проскурова! Парашютиста Проскурова, схваченного и расстрелянного Гюбертом, неизвестного лейтенанта Советской Армии, из-за которого так долго и мучительно страдала моя душа. Разум отказывался признать это, но факт был налицо. Передо мной был Проскуров: те же рыжие волосы, спадающие завитками на лоб из-под шапки-кубанки, тот же сухой блеск в глазах. Значит, он жив!

Значит…

И только сейчас я сообразил, как ловко меня одурачил

Гюберт. Хотя, что значит одурачил? Правильнее сказать –

пытался одурачить.

Но нужно отдать справедливость – инсценировку он провел превосходно: крик в лесу, стрельба, картина допроса, страшная ночь в моей комнате… Да и Проскуров сыграл свою роль блестяще. Так блестяще, что не вызвал у меня даже намека на подозрение.

Проскуров прошел мимо в компании двух полицаев и одного высокого человека. Меня он, к счастью, не узнал.

Этому, очевидно, помешали отросшая бородка и спущенные уши шапки-ушанки.

Я замедлил шаг, не теряя из виду Проскурова, и дал сигнал Фоме Филимоновичу приблизиться.

– Видишь, пошли трое? – спросил я старика, когда он пошел почти рядом со мной.

– Вижу.

– Надо обязательно узнать, кто этот, в серой кубанке.

– А я знаю, – ухмыльнулся дед.

– Кто?

– Наклейкин, предатель, в гестапо работает… диферентом каким-то.

– Референтом?

– Во-во… А что случилось, душа моя? Долго его в городе не видать было, а теперь вот выполз откуда-то.