Стало тихо, казалось, слышно только, как колотится сердце девушки, но вот не прошло и минуты, как занавеси постели тихонько колыхнулись, раздвинулись и белая рука протянула ему какую-то бумагу.

– Читайте! – раздался взволнованный голос.

Дон Фернандо, не осмеливаясь прикоснуться к девичьей руке, схватил бумагу и развернул ее, рука доньи

Флоры спряталась, оставляя между занавесями щелку.

Молодой человек, по-прежнему преклонив колена, нагнулся к ночнику и прочитал: «Да будет известно всем,

что мы, король Карл, милостью божьей владыка Испании, Неаполя и Иерусалима, даруем дону Фернандо де Торрильясу полное, безусловное прощение всех прегрешений и проступков, совершенных им…»

– О, благодарю! – воскликнул дон Фернандо, на этот раз поцеловав руку доньи Флоры. – Дон Иниго сдержал свое обещание, а вам, подобно голубке из ковчега, поручил протянуть жалкому пленнику оливковую ветвь.

Донья Флора покраснела, тихонько высвободив руку, и со вздохом произнесла:

– Увы, читайте дальше!

Удивленный, дон Фернандо устремил глаза на бумагу и продолжал читать: «Дабы тот, кто получил помилование, знал, кому он должен хранить благодарность, скажем, что ходатайствовала о нем цыганка Хинеста, которая завтра удаляется в монастырь Анунциаты и после окончания послушничества примет монашеский обет.

Дело сие в нашем дворце Альгамбре 9-го дня июня 1519 года летосчисления Христова».

– О Хинеста, душа моя, – пробормотал Сальтеадор, –

ведь она обещала это.

– Вы жалеете ее? – спросила донья Флора.

– Не только жалею: я не приму ее жертвы.

– А если б эту жертву принесла я, приняли бы вы ее, дон

Фернандо?

– Конечно, нет. Если измерять жертву тем, что человек теряет, вы – богатая, благородная, почитаемая, – теряете гораздо больше, чем скромная девушка-цыганка – без положения, без родных, без будущего.

– Вот она, право, и будет довольна, что вступает в монастырь, – быстро сказала донья Флора.

– Довольна? – переспросил дон Фернандо, покачав головой. – Вы уверены?