Она поднялась на гору, теперь спускалась. Перед ней широкими извивами лежала Карасу – пересохшее русло с тощим ручейком, но, судя по мосту, сердитая во время дождей, да и мост был близок, но, не доходя до него, был поворот к усадьбе, куда к воротам вела аллея разросшихся пирамидальных тополей. На шоссе стояли долговязый казачий офицер и два казака в щегольских черкесках, с погонами. Она не смотрела на них, а смотрела на мост; до него от поворота было шагов сто, не больше.
– Стойте, – приказал офицер. – Вы к кому?
– К вашему командиру.
– От кого?
– От командира Интернационального отряда Бакинской коммуны, у меня письмо.
– И коммуны вашей нет, и отряда, надеюсь, не будет…
Письмо давайте…
– Разрешите ей завязать глаза, ваше сиятельство? –
спросил пожилой казак и подошел к Насте.
Он замотал ей почти всю голову не очень чистым полотенцем; было трудно дышать и жарко, тут уж не побледнеешь. Казак держал ее руку в большой, жесткой, как рукавица, ладони и вел, изредка говоря: «Направо, тут камень, тут ступенька». По ступенькам ее ввели в какую-то прохладную комнату и сняли повязку. И хотя это была только передняя, к тому же с закрытыми ставнями, зеленый свет в щели ставен ударил ее по глазам. Она огляделась.
Дубовая вешалка, деревянные стулья с высокими спинками, особенно большое зеркало с подзеркальником – все это поразило ее роскошью, так она привыкла к болотистым и песчаным проселкам, горным тропам, к рваному бешмету
Ашота и к виду двух тощих крупов лошадей, тащивших ее шарабан. Она села на непривычно жесткое сиденье тяжелого стула, казаки стояли у входных дверей. Откуда-то резко били развязно взятые аккорды рояля и деланно сочный голос – две-три ноты баритона, а остальное мычание – пел: