Камеронцы поднялись; Мортон горько пожалел о своей торопливости, приведшей его в их общество. При нем была только шпага, его пистолеты остались в карманах седла, и, так как виги располагали огнестрельным оружием, вооруженное сопротивление едва ли могло его спасти. Но вмешательство Мак-Брайера отсрочило его смерть.

– Погодите, не торопитесь, братья мои, не обрушивайте слишком поспешно мечи, дабы кровь невинного не раздавила нас своей тяжестью. Итак, – сказал он, обращаясь к

Мортону, – мы сначала поговорим с тобой, мы установим твою виновность и лишь потом отметим за дело, которому ты изменил. Разве на всех собраниях нашего войска, –

продолжал он, – ты не боролся, твердый, как кремень, с истиною?

– Боролся, боролся, – раздались глухие голоса вигов.

– Он всегда настаивал на мире с язычниками, – сказал один.

– И стоял горою за черное и страшное зло индульгенции, – добавил второй.

– И собирался предать наше войско в руки Монмута! –

крикнул третий. – И он первый оставил честного и мужественного Берли, когда тот грудью защищал мост. Я видел его на равнине верхом на коне, которого он искровянил шпорами, гораздо раньше, чем прекратилась перестрелка у моста.

– Господа, – сказал Мортон, – если вы хотите одолеть меня криками и отнять мою жизнь, не дав мне ответить, то это, по всей вероятности, в вашей власти. Но, совершив это убийство, вы согрешите и пред Богом и пред людьми.

– Говорю вам, выслушайте этого юношу, – сказал

Мак-Брайер. – Небо свидетель, что скорбели о нем душою,

жаждали, чтобы он увидел свет истины, чтобы отдал свои дарования на защиту ее. Но он ослеплен своими суетными и бренными знаниями и презрел свет, сиявший пред ним.

Крики стихли, и Мортон воспользовался наступившей тишиной, чтобы напомнить о своей верности общему делу, которую он доказал во время переговоров с Монмутом, а также о своем деятельном участии в последовавшей затем битве.

– Я не могу, господа, – сказал он, – во всем и до конца идти с вами, не останавливаясь ни перед чем, как вам того бы хотелось; я не могу предписывать тем, кто разделяет мои религиозные убеждения, применять средства, подавляющие верования других, но никто больше меня не стремится к утверждению нашей законной свободы. Должен добавить, что, если бы в военном совете и другие держались бы того же мнения или пожелали сражаться в бою бок о бок со мною, мы не бежали бы от неприятеля и не занимались сейчас препирательствами, а вложили бы нынешним вечером в ножны наши мечи или размахивали бы ими, торжественно празднуя решительную победу.

– Он произнес это слово, – отозвался один из присутствующих, – он признался в суетном себялюбии, он признался в эрастианстве. Так пусть же он умрет заслуженной смертью.