– Ты – нет.

– Прикажешь мне радоваться тому, что ты его любовница?

– Все, что я делаю, делается ради нашей цели.

– И спишь с ним ради этого?

– А ради чего же? Я давно уже не женщина. Ты это знаешь.

– Со мной – да.

– С тобой, с ним – все равно. Я тебе не обещала верности. Ну хорошо. Там в графине что-то осталось… Налей себе и мне. Выпьем, нас черт одной верёвочкой связал.

Он поднялся, достал графин и рюмки.

Они выпили по рюмке, он с жадностью, она с отвращением.

– Слушай, Гога! Он будет у меня здесь, – она сжала пальцы в кулак. – Будет делать, что я хочу… это настоящий, не Якушев же, старая лиса, и не ты. И не мешай мне, слышишь! Ничего хорошего не будет, если попробуешь мешать. Лучше пей, если тебе трудно. Я знаю одно: в случае провала мы с тобой не переживём друг друга. А если нет? Ты понимаешь, что будет?. Но когда же, когда? Я

схожу с ума в этих стенах, в этой деревянной клетке, от этой тишины. Я почти не сплю. Веронал не помогает.

Он вдруг прислушался:

– Кто-то идёт… Если он?

Она вскочила и притянула его к себе:

– Если он – ты уйдёшь.

Кто-то два раза слабо стукнул в окно.

– Открой. И уходи.

Радкевич вышел в сени. Потом в комнату первым вошёл Стауниц.

– Ты что-то нынче рано, – сказал он Радкевичу. – Попиваете водочку?

– Подожди, – сказала Захарченко. – Гога?