Там и сям различные постройки, озаренные утренним декабрьским солнцем, отражали его лучи, а темные деревья леса, хоть и совсем голые, придавали пейзажу разнообразие и еще больше оттеняли его красоту. Браун проникся тем особым чувством, которое люди впечатлительные и тонкие испытывают всегда перед утренним великолепием природы, открывающимся вдруг глазу после темноты и уныния ночного моря. Может быть, – ибо кто в силах объяснить это удивительное чувство, которое привязывает человека, выросшего в горах, к родным местам, – может быть, к радости его, когда он взирал на картину, примешивались впечатления далекого детства, все еще живые, хотя то, что когда-то вызывало их, теперь уже было давно позабыто.

– А как называется этот мыс, вот тут, с отлогими лесистыми склонами, что вдается в море и огибает залив справа? – спросил Браун лодочника.

– Это Уорохский мыс, – ответил тот.

– А эти древние развалины и новый дом как раз под ними? Отсюда кажется, что это очень большое здание.

– Это старый замок, а пониже, вон там, новый дом.

Хотите, я вас тут высажу.

– Да, мне бы очень этого хотелось. Надо взглянуть на эти развалины, прежде чем я поеду дальше.

– Эх, старина-то какая, – сказал рыбак. – Что за махина эта башня! Ее ведь и с Рэмзея на острове Мэн видать и с мыса Эр. И крови же тут в былые времена пролито...

Браун не прочь был бы разузнать обо всем подробнее,

но рыбаки ведь редко интересуются стариной. Все, что парень знал об этой местности, исчерпывалось его словами: «Эту башню и с Рэмзея видать», и «Крови же тут в былые времена пролито».

«Я узнаю все подробнее, когда высажусь на берег», –

подумал Браун.

Лодка продолжала плыть у подножия горы, на которой высился замок, хмуро взиравший со скалистой вершины на все еще бушевавшее внизу море.

– Здесь вам удобнее всего будет на берег сойти, – сказал рыбак, – тут вы и ног не замочите. Тут раньше всегда причаливали их лодки и галеры, как они у них назывались, но сейчас они больше сюда не заходят, несподручно им такую тягу по узенькой лесенке наверх подымать да по скалам с грузом лазать. А ведь и мне сюда в лунную ночку кое-что привозить случалось.

В это время они обогнули выступ скалы и зашли в крохотную бухточку, созданную как силами самой природы, так и упорным трудом давних обитателей замка, которые, как сказал рыбак, сочли это место удобным для стоянки лодок и шлюпок, хотя ни одно большое судно войти сюда не могло. У входа в эту бухту по обеим сторонам ее высились скалы, которые сходились так близко, что между ними могло одновременно пройти не более одной лодки. На обеих скалах уцелели глубоко забитые в крепкий камень увесистые железные кольца. Сквозь эти кольца по ночам продевали огромную цепь с тяжелым замком, чтобы защитить гавань и все, что в ней находилось. В скале с помощью долота и кирки была высечена площадка, нечто вроде набережной. Скала была настолько тверда, что, по словам рыбака, каменотес, трудившийся там с утра до вечера, мог сложить себе в шапку все обломки, отбитые за день. Эта узенькая набережная сообщалась с крутой лесенкой, спускавшейся сюда из старого замка; о лесенке этой мы уже не раз упоминали. Можно было подняться туда и другим путем, карабкаясь прямо на скалы.