— Это сразу видно, — энергично поддакнул я.

— Подождите… Вы слыхали о Джеке-Ливерпульце?

— Что? Об убийце, жутком насильнике? Кажется, его повесили.

— Пока нет, но вскоре повесят. Так вот, его арестовал сержант Кинс.

— Это честь для полицейского, и думаю, его начальники отблагодарят его.

— Несомненно, но с момента, когда Джека-Ливерпульца приговорили к смерти, сержант не может обрести покоя. Каждый раз, как он засыпает, он видит один и тот же сон: смертник предстает перед ним в ужасающем виде и говорит ему: «Я буду повешен через двадцать дней… через десять дней… через три дня… но в миг моей смерти я буду рядом с тобой, и ты умрешь, как и я!» И Кинс начинает верить, что так и случится. Сержант говорил с несколькими коллегами по службе, над ним посмеивались. Никто не стал распространять слухи об этом, ибо, если слухи дойдут до начальников, его тут же уволят, а Кинс человек бедный. Этой ночью он на службе в этом отдаленном полицейском участке, где никто никогда не бывает и сюда даже не приводят бродяг…

— А я?

— Это совершенно другое. Я в ближайшее время заканчиваю службу здесь и возвращаюсь в отделение 4, которое очень далеко отсюда. Когда я открыл дверь вагона, закрытую на ключ, то положил там подушку, которую взял на ближайшем посту осветителя.

— Ловушка для честных людей! — воскликнул я, скривившись.

— Если считаете так, не буду вам противоречить, сэр, — заявил он с неким замешательством.

Я поспешил заверить его, что вовсе не держу зла на него, что ему явно понравилось.

— Если я правильно понимаю, — наконец сказал я, — вам будет приятно, чтобы кто-то не из близких сержанта, кто-то, кто на следующий день исчезнет из поля его зрения, кто никогда не встретится ему в жизни, остался здесь и побыл с ним.

Глаза Бейтса сверкнули от радости.

— Именно так. Я бы лучше не сказал.

— И вы выбрали эту ночь среди всех других, — тихо сказал я, — потому что на заре…

— Джек-Ливерпулец будет казнен… Тсс, сержант возвращается!

Бейтс попрощался с начальником, невнятно пожелал мне доброй ночи и ушел, бормоча, что поднимается проклятый туман.

Сержант Кинс отлично все приготовил: намазал сливочным маслом хлеб, отрезал большой кусок сыра, целую половинку головки, яблоко и целый котелок горячего чая. Потом положил передо мной нетронутый пакет табака, приглашая набивать трубку по своему усмотрению.

Небольшая шварцвальдская кукушка, какие покупают на Нью-Маркете за шиллинг и шесть пенсов, прокуковала три раза, когда я собрал последние крошки и закурил вторую трубку за отсутствием десерта. Кинс только и ждал этого мгновения. Он без всяких преамбул сообщил мне, что обожает путешествия, но жизнь превратила его в оседлого человека, а потому он любит рассказы о приключениях. Я тоже люблю вспоминать о морских похождениях и не стал увиливать от рассказа о старике «Баралонге». Мы стояли на рейде Сантоса, в ужасной и великолепной стране. Индейцы-головорезы приносили нам странные и чудесные вещи, никогда не спорили по поводу цен, но дрожали от надежды когда-нибудь прикончить вас. Мангровые деревья уходили далеко в море. Зеленая луна торчала над парусником, почти полностью утонувшем в земле. Труба старика «Баралонга» выбрасывала кучи искр, когда машина работала на полную мощь, а вокруг летало множество светлячков…