Дело дошло до бурных сцен в комиссии; большинство представителей помещиков-дворян грозно заявляло, что уничтожать всякого, кто осмелится поставить на очередь вопрос об их правах собственности над крепостными; беспорядок еще увеличился благодаря тому, что в лагере дворян граф Шереметев, богатейший помещик в России, стал во главе стремившихся к реформе и громко объявил, что лично он готов дать полную свободу всем своим крепостным. Волнения, вызванные вестями о деятельности этой комиссии, проникшими вглубь России, становились все опаснее, благодаря победоносному шествию вперед Пугачева, так как ведь и он объявлял в своих прокламациях об освобождении крестьян и уничтожении крепостного права; раз ему удалось бы подступить к Москве с массами стекавшихся к нему крестьян, в ореоле победы над помещиками, против которых он энергично натравливал крестьян, предавая землевладельцев в полное распоряжение последних, которые не останавливались пред жесточайшей расправой с ними; если бы ему удалось овладеть первопрестольной столицей Российской империи и добиться там признания себя действительным императором Петром Федоровичем, то власти Екатерины Алексеевны был бы нанесен смертельный удар.

Разумеется, императрица обнародовала манифест, в котором объявила Пугачева обманщиком и государственным изменником и повелела подвергнуть его наказанию. Но этим и исчерпывалось дело для официального придворного мира и для населения Петербурга. Однако, несмотря на то, и сама императрица вполне сознавала, какой серьезный оборот принимало все это и какая опасность со всех сторон угрожала ее власти и основам ее царствования; а сознание, что иностранные дипломаты при ее дворе, а, следовательно, и европейские кабинеты были совершенно точно осведомлены относительно ее опасного положения, увеличивало ее заботы и огорчения.

Все эти заботы еще тяжелее угнетали Екатерину Алексеевну, потому что ей приходилось совершенно одной нести их и у нее не было такого преданного человека, пред которым она могла бы откровенно излить свою душу. Нередко с ее губ уже готово было сорваться признание, которое облегчило бы ее, или просьба о совете в те минуты, когда пред нею стоял Потемкине и когда она смотрела на его гордое, прекрасное, сиявшее мужеством и силою воли лицо; но гордость и недоверие повелительницы подавляли слова, рвавшиеся из сердца любящей женщины, так как Потемкин никогда не говорил с нею о положении государства и об угрожавшей опасности; у него на языке были лишь пылкие слова страсти и все его мысли, по-видимому, были исключительно заняты изобретением и устройством все новых и новых празднеств.