С двух сторон от генерала, возле узеньких бойниц, наблюдали за врагом Кузьма Рожков, Звенигора, Роман Воинов и Грива. Так вышло, что они, без чьего-либо приказа, не сговариваясь, стали в этот день личными телохранителями генерала. Сначала, опасаясь преследования со стороны людей Трауернихта, держались генерала Гордона, надеясь на его защиту, а потом, восхищенные отвагой шотландца и отрезанные в крепости от своих войск, решили быть с ним до конца. Это оказалось нелегко: генерал с невероятной для его возраста быстротой передвигался по стенам и действительно всегда ухитрялся находиться там, где тяжелее всего. Его появление в самой гуще битвы поднимало дух воинов, увлекало их снова вперед, на врага. Тонкая сверкающая шпага поражала янычар, как молния.

Четверо друзей не отставали от генерала, который пренебрегал опасностью, и их сабли не раз спасали его от верной гибели.

Турки не прекращали штурмовать крепость. После взятия Нижнего города они подвезли все имеющиеся у них пушки на Чигиринскую гору и начали яростно обстреливать южную башню и главные ворота замка. Замок отвечал не менее сильным огнем. Ожесточенная пушечная дуэль продолжалась больше часа. От взрыва бомбы во дворе крепости загорелась конюшня, — едкий пороховой дым смешивался с густым дымом пожара и выедал глаза.

Под прикрытием пушечного огня янычары подтащили к воротам стенобитную машину. Тяжелый, окованный толстым железом таран забухал в дубовые ворота. Затрещало дерево, задрожала высокая надвратная башня.

Генерал Гордон указал вниз шпагой:

— Стрельцы, перебейте тех псов!

Прогремел залп из мушкетов и пищалей. Часть аскеров у стенобитной машины упали на землю. Остальные вмиг попрятались за толстые брусья или попятились к глубокому рву, которым был перекопан перешеек между крепостью и полем.

Таран замер. На стенах послышались радостные крики:

— А-а, получили, собаки!

— Отведали коржей с маком!

— Ну, кто еще хочет — налетай!

Грива поднял от теплого мушкета худое, закопченное дымом лицо, хмуро глянул налитыми кровью глазами на трупы янычар. Зловещая улыбка исказила его запекшиеся губы.

— Мало! Ой, мало! — прошептал он, насыпая порох из пороховницы в дуло мушкета.

Тот адский огонь, что загорелся в его сердце на пепелищах Канева, не утихал ни на миг. Бархатный кисет с золой, в которой, как думалось ему, были истлевшие косточки его детей, нестерпимой болью жег грудь, призывал к мести. За все дни осады Чигирина казак видел немало смертей врага, но утешения от этого не имел.

— Ой, мало!.. — скрежетал он в исступлении зубами.