Идеи диссидентов вышли из подполья и стали доминантными во всех республикакх СССР, в первую очередь в России. И пусть первой из союзных республик свой суверенитет – верховенство республиканских законов над законами Союза – провозгласила Эстония, в восточнославянском ядре Союза об этом первой, летом 1990 года, заявила, что удивительно, не Украина и не Белоруссия, а “самая советская” нация СССР – Россия. Как же такое могло произойти?

Ответ следует искать прежде всего в том, что нарушилась насаждавшаяся десятилетиями связка русской идентичности с идентичностью советской. Это призошло, когда элита русской интеллигенции отмежевалась от провалившегося проекта советского коммунизма и отказалась нести ответственность за его деяния в прошлом, настоящем и будущем. Советская экономика слабела, партия утрачивала легитимность, и нерусские народы восстали против Москвы – центра системы, и еще шире – против русских, агентов и управляющих империей, если не ее властителей. Но те не стали брать на себя вину за злодеяния и промахи советской системы. Русские писатели-деревенщики давно считали, что главной жертвой коммунистического режима стали вовсе не нерусские республики Союза, а сама Россия. И теперь, как и все остальные, они могли открыто предъявлять счет режиму и наравне с обвинителями участвовать в состязаниях “кто больше пострадал”.

“Непродуманная коллективизация в 30-е годы нанесла не только крестьянству, но и всему русскому народу сильный урон, – утверждал писатель-деревенщик Василий Белов, выдвинувший свою кандидатуру на пост депутата советского парламента в 1989 году. – По моим сведениям, сейчас русских людей в стране меньше половины”³. В 1989 году этнически русские составляли 145 миллионов из 286 миллионов советских граждан. Их доля в советском населении действительно снижалась: нация стремительно менялась и не могла конкурировать по уровню рождаемости с традиционными исламскими республиками Центральной Азии. Например, в Таджикистане с 1970 по 1989 год население почти удвоилось, достигнув численности 4,2 миллиона человек. Но низкий уровень рождаемости в России был понят не как признак модернизации и итог урбанизации, а как страшное предупреждение – и более того, трагедия русского народа.

Пока в Москве пытались сформулировать ответ на проблемы распадавшейся империи, в регионах началась мобилизация широких масс русских и их русскоязычных союзников. Если столичные представители интеллигенции, скажем, упоминавшийся выше Белов, говорили о суверенной нации в процессе обретения своего облика, то их коллеги в республиках задействовали русских и русскоязычных как агентов, представителей и защитников советской империи. И в этом они полагались не на российских политических лидеров, которые были заняты строительством суверенной России, а на союзное руководство, которое, пытаясь сохранить СССР, мобилизовало русский национализм на периферии.