Улыбчивый мороженщик принялся священнодействовать. Он воткнул в круглую формочку длинную деревянную спицу, насадил на нее вафельный лепесток, наполнил форму фисташковым мороженым, придавил его сверху вторым лепестком. Холодный цилиндрик был ловко обернут цветной бумагой и с поклоном подан покупательнице. Получив мелочь, китаец поспешил дальше.

– А потом я вышла замуж, – продолжила Ханжикова. – Поскольку я закончила курс обучения в первой тройке, мне было предложено место классной дамы с преподаванием естественноведения. И на одном из институтских балов мне представили весьма приятного молодого инженера путей сообщения. Он стал ухаживать за мной, ну и я… Таков удел женщины, Михаил Карлович! Если девице под двадцать, у нее есть все шансы остаться старой девой. И ее же в обществе будут считать виновной в этом… Так что особенно разбираться барышням на выданье не приходиться. Впрочем…

Ханжикова покончила с мороженым и аккуратно свернула цветную бумажку с иероглифами.

– Впрочем, я часто думаю: а не случись революции – раскрылся бы мой драгоценный супруг так, как он раскрылся передо мной? Очень даже вероятно, что мы и посейчас жили бы вполне пристойно и благополучно. Но в том-то и дело, что катаклизмы общества ломают и само общество, и души человеческие! Не правда ли?

– Это весьма философский вопрос, Мария Родионовна, – пожал плечами Берг. – Думаю, что многое здесь зависит и от самой личности, от ее умения сохранять сложившиеся стереотипы мышления и поведения…

– И все же революция – слишком сильная «пилюля» даже для сильной личности, – вздохнула Ханжикова. – У меня, например, до сих пор мурашки по коже, как вспомню этот ужасный 17-й год, начавшийся в Иркутске с декабря. В марте был отстранен от должности губернатор Югон, арестованы генерал-губернатор Пильц и высшие чины полиции, упразднено само генерал-губернаторство. Это было весьма неожиданно для большинства жителей Иркутска – но помутнение до осени было только в головах, на улицы оно практически не выплескивалось… А потом из губернской тюрьмы выпустили политических заключенных… И вот эта «политика» с тюремных нар дала попробовать обывателям вкус вседозволенности. В декабре красные бунтовщики заняли Набережную улицу, расставили в разных частях города большие пушки…

Ханжикова нервно теребила в руках простенькую сумочку и поминутно поглядывала на Берга, словно проверяя – какое впечатление производит ее рассказ?

– Одну такую пушку поставили на нашей улице – буквально в пятидесяти шагах он нашего дома. Бунтовщики перекрыли проход, прошлись по домам и квартирам, мобилизуя мужчин для подноски снарядов. Наш дворник Тихон отказался идти на баррикаду – они жестоко избили его жену и пригрозили вовсе убить ее и детей – и он вынужден быть идти помогать бунтовщикам. И начался артиллерийский обстрел – дикий, невозможный, казалось бы… Зачем, к чему? Тихона иногда отпускали, и он рассказывал во дворе ужасные вещи! Стреляли в никуда, понимаете? Просто по кварталам, оттачивали свое мастерство. Отряды юнкеров попытались противостоять бунтовщикам, стали захватывать дома и кварталы вокруг своих казарм. Они открыли ответный огонь, пытаясь подавить артиллерию противника. Несколько снарядов попало в соседние дома. Мы сидели на первом этаже, слушали вой подлетающих снарядов и поминутно ждали, что один из них взорвется прямо под окнами. Нас спасло какое-то чудо, Божий промысел!