Скука была в Петрозаводске, и снег.

Скука была в типографии, так же душно пахло бумагой, все сбежались на него смотреть, и начальник цеха говорил фальшивые слова. Оставалось идти в общагу, приткнуться там дней на пять; очень глупый получался отпуск.

— …Здравствуй, Юра. — Взглянула и прошла.

…Снег таял на ее меховом воротнике, намокший мех торчал длинно — как ресницы ее. Два года назад он ее, соплюшку, в упор не замечал; что же происходит в мире? какие женщины ходят в нем… и согласилась пройтись она с ним из милости, на четвертый только день, из жалости, что потерялся моряк вконец.

Оба тельника, что были в чемоданчике, он загнал на рынке, и всех денег с теми, что были, едва хватило на приличный букет.

И что ей говорить? К удали и силе его она была безразлична, да и не было уже ни удали, ни силы, когда он, насупившись, вышагивал рядом, стараясь не опередить. Про что врать? про лихую красоту штормов? про суровость военно-морских будней? Сыро в кубрике, вот и все будни. Зимой подъем сыграют, свесишь ноги в подштанниках, а на палубе грязные лужи и на раструбах вентиляции сосульки в полметра висят. И нужно напрягаться, и заводить себя на весь длинный день, нужно рыкнуть: «Н-ну! из коек вон!» — и гнать всех наверх, на обмерзшую палубу…

От мокрого, надоедливого снега завернули в кафе.

«К черту! — разозлился он, хлебнув (на ее деньги) шампанского. — Уеду. К чертовой матери обратно уеду».

Было все решено, и терять было нечего. Была эта женщина потеряна навсегда. И от большой пустоты рассказал он ей, размазывая ложечкой растекшееся мороженое, про то, что не рассказывал никому. Пришлось ему по весне залезть под торпеду.

Полетело малость одно устройство. Нужно было ту торпеду быстренько подстраховать.

Нацепить на нее новый бугель — вроде пояса из плетеной стали.

Места было — едва на спине заползти.

Заполз. Дело сделал и вылез. А после того как он вылез, шестеренка хрупнула еще раз, и торпеда просела на вершок. В горячке — заводили новые тали — никто не заметил. И вот с тех пор он просыпается — нечем дышать, легла торпеда на грудь. Выберется из холодного кубрика на свет, попьет из кранов водички и курит в умывальнике до утра, все равно уже не уснуть. И, самое смешное, некому рассказать: неприлично. «Такая вот глупость. Поехал я! На корабль».

…Где-то за час до рассвета он поднялся, тихо натянул тельняшку, суконные штаны, закурил. С удовольствием ступая босыми ногами по деревянному полу, подошел к окну. Следов на снегу еще не было. Фонарь стоял в кособокой снежной воронке.

И снова идти, ждать, пока рассветет, загребать сырыми клешами мокрый, неслежавшийся снег… где-то мокнет во льду холодный, очень теплый внутри, пропахший соляром корабль.