Все так же было темно в ходовой рубке, все так же раскачивалась надстройка и ветер с водой рвался в распахнутые портики. У левой двери неяркой зеленью светился экран локации.

— Подменить кого? Вовка?

— Иди ты!.. — сказал Блондин.

— Димыч?

— Да пожалуй что и ни к чему.

Зеленый луч развертки равномерно кружил по бледному полю, и все было пусто. Не за что зацепиться старпому. Плывем.

— Два лево по компасу, — скомандовал из штурманской Луговской. Что-то он там мудрил, высчитывал, пока корабль лез на очередную волну, захлебывался ею и скатывался вниз, навстречу следующей… Мудрил, выгадывая точку и курс. Будет вот так же волхвовать над прокладкой Валька…

— Дима, что делать будешь?

— У меня техникум не закончен. Только диплом написать.

— И что?

— Главный механик колхоза.

— Ерундой занимаемся! — сказал, как выплюнул, Вовка.

Шурка посмотрел: освещенный слабо компасом, в затасканной шапчушке, стоял незнакомый ему, курносый и страшно злой мужичок.

— Ты про что?

— Да про все! — Та же эйфория бессонницы крутила и выматывала Вовку. — Про все! Дочка у меня! Понял? Четыре года. Понял? А я вот как пес. Родилась, а я не признался. Не признался, и все! Гулять мне хотелось. А когда я теперь в Соломбалу попаду? Тем летом? Четыре года девке. А я тут. А вот возьмет она и до лета замуж выйдет. А? Теперь девка большая, теперь ее всякий замуж возьмет. Понял?!

И в ходовой рубке замолчали, надолго.

— …На румбе?

В расстройстве Шура спустился в умывальник, глянул в желтое зеркало и убедился с печалью, как он отвратительно грязен, перемят и небрит. Старпом, сбежавший вниз за нуждой, застал его голым до пояса, красным от воды и шершавого полотенца, с мокрыми и блестящими после мытья холодной водой волосами, с пышной мыльной пеной на щеках. Пена искрилась и шипела. Лезвие было новым и ледяным. Лицо из-под лезвия выходило промытым и ясным.

— Да, — сказал, застегивая штаны, Луговской. Посмотрел глубоко запавшими, почти сгоревшими глазами — и вздохнул.