Да что теперь! Слаб человек. А зверь еще слабее оказался. Вот человек сидит и смерти ждет – и не бежит. А зверь – где он сейчас? А я…

Нет, всё не о том, спохватился Всеслав. И я так всегда, Господи! Пресвятый Боже! Я, раб твой, червь, испил чашу до дна, и что познал, то и познал, и что сумел, то и сумел, что согрешил, то согрешил; теперь прими меня таким, как есть; суди, казни…

И он отложил камешек, пальцы сложил и поднял их ко лбу…

Как вдруг чья-то рука легла ему на правое плечо!..

Уф-ф! Хоть на правое…

И та рука была и не холодная и не горячая, и не легка она была, не тяжела; а если так, то, стало быть…

– Альдона! – сказал он.

Она чуть слышно усмехнулась и сказала:

– Узнал! Я знала, что узнаешь.

– Как не узнать! Я ждал тебя.

Альдона не ответила, только ее рука вдруг задрожала. Тогда она сильней схватилась за его плечо – дрожь унялась. А он сказал:

– Да, ждал тебя. Покаяться хотел. Перед тобой. Пока еще я жив; ибо что будет мною Там говорено, это уже не то. А здесь… Грешил я, ох грешил, но самый страшный грех – это когда я не пришел к тебе, не бросил Киева, когда ты умирала без меня, солнце мое, душа моя…

Он замолчал. Хотел еще сказать – не мог; горло сдавило так, что не дыхнуть даже… И задыхался он, и губы, веки тяжелели, опять в глазах круги…

Как вдруг ее рука неспешно поднялась с его плеча…

И стала гладить его волосы, и шею, снова волосы, и снова шею, волосы… Стало легко дышать, и вновь стал ясен взор, но князь не шелохнулся, так сидел; боялся, что вдруг оглянется… А сколько ей уже? Поди, под семьдесят, наверное, а годы разве красят? Седа, поди, в морщинах вся… Вот, князь, и не смотри – не надо! Ты ее помнишь молодой, красивой, такой ее и представляй. Да и она тебя не видит и, может, даже думает, что ты по-прежнему такой, каким тебя тогда еще…

Всеслав сидел, боялся шелохнуться. Ее рука была легка, мать никогда тебя не гладила, Всеслав, мать умерла твоими родами, кто уморил ее, за что и почему, ты так и не узнал. И также ты не узнал, почему… И еще почему… И еще… Как много этих «почему» осталось в этой жизни! Вот уж воистину: жизнь – тьма, жизнь – лес ночной, и вот ты лежишь, нож у тебя в груди, и весь ты кровью изошел, глаз уже не открыть, а кто-то подошел – ш-шух! ш-шух! – и встал перед тобой на колени, огладил нож, за рукоятку потянул… Не трожь! Нельзя нож вынимать из раны! Вот так же брата моего…

И он нож отпустил, не вытащил. А ты лежишь…

Нет, ты еще сидишь. Альдона гладит твои волосы и говорит:

– Всеславе! Муж мой и душа моя! Вот, я пришла; как ты меня обрадовал! Живы сыны наши – все пятеро. И заодин они. И нет меж ними тени. Чего еще желать? Злата? Земли? Венца? Вон, солнце светит – это наше злато. А что земля? Мы на земле стоим. И по земле идем всю жизнь, да и не только жизнь. Вставай, пойдем!