В 1985 году генеральным секретарем Коммунистический партии Советского Союза стал убежденный сторонник реформ Михаил Горбачев. Это не было случайностью. Прежний генеральный секретарь и глава КГБ Юрий Андропов (1914–1984) в 1983 году фактически порвал с брежневским наследием, но из‐за его болезни и смерти реформы пришлось отложить на два года. Все коммунистические правительства, как внутри, так и за пределами советской орбиты, прекрасно понимали, что близятся радикальные перемены. При этом никто, включая и нового генерального секретаря, не знал, к чему эти новации могут привести.

Эпоха застоя, предмет резкой критики со стороны Горбачева, стала для советской элиты периодом бурного политического и культурного брожения. Речь идет не только о немногочисленной советской “верхушке”, принимавшей реальные политические решения; сюда можно отнести довольно большую часть образованного и технически подготовленного среднего класса, а также различных специалистов, приводивших в движение экономику страны: ученых, техническую интеллигенцию, различного рода экспертов и руководителей предприятий. Сам Горбачев в какой‐то мере принадлежал к этому новому поколению образованных “кадров”: он получил юридическое образование, тогда как классический путь наверх в сталинскую эпоху (а часто и позже) вел от заводского станка – через диплом инженера или агронома – в партийный аппарат. Масштабы этого незримого брожения не стоит оценивать по числу появившихся тогда диссидентов, которых было максимум несколько сотен. Запрещенная или теперь полулегальная (благодаря бесстрашным главным редакторам “толстых журналов”, таких как “Новый мир”) критика и самокритика заполнила культурное пространство брежневского СССР, включая важные сферы партийной и государственной жизни – например, службы безопасности и внешней политики. Без этого внутреннего брожения призыв Горбачева к гласности не вызвал бы столь быстрого и широкого отклика.

Но не следует путать чаяния политической и интеллектуальной элиты с ожиданиями большинства. В отличие от жителей коммунистических стран Восточной Европы, советские люди не знали и не могли знать никакой другой власти, и потому коммунистический режим казался им легитимным и вполне приемлемым. Коммунизм могли сравнивать разве что с немецкой оккупацией 1941–1944 годов, в которой трудно было найти что‐то хорошее. В 1990 году в памяти каждого жителя Венгрии старше шестидесяти еще живы были воспоминания о прежних временах, в то время как жителю СССР, чтобы помнить об этом, надо было дожить почти до 90 лет. Государственный строй Советского Союза не менялся со времен Гражданской войны, а политический режим характеризовался практически непрерывной преемственностью власти. Исключение составляли только территории на западной границе, присоединенные (или повторно обретенные) СССР в 1939–1940 годах. Это было что‐то вроде прежней царской империи при новом управлении. Именно поэтому вплоть до конца 1980‐х годов СССР почти не сталкивался с политическим сепаратизмом. Сепаратистские тенденции отмечались только в Прибалтийских республиках, которые с 1918 по 1941 год были независимыми государствами, на Западной Украине, до 1918 года входившей в империю Габсбургов, и, возможно, в Молдавии (бывшей Бессарабии), с 1918 по 1940 год принадлежавшей Румынии. Но даже в Прибалтике откровенных диссидентов было ненамного больше, чем в России (Lieven, 1993).