Словом, “короткий двадцатый век” завершился международной нестабильностью не вполне ясного свойства в отсутствие очевидного механизма по ее преодолению либо контролю над ней.

II

II

Причиной этого бессилия была не только неподдельная глубина и серьезность международного кризиса, но и явный провал всех программ – как старых, так и новых – по улучшению человеческой доли.

“Короткий двадцатый век” можно уподобить эпохе религиозных войн; при этом самыми кровавыми и воинствующими оказались светские “религии”, возникшие в девятнадцатом веке, такие как социализм и национализм, в которых место божественного начала заняли абстрактные идеи или “великие вожди”. Возможно, крайние формы подобного светского фанатизма, включая разновидности культа личности, еще до завершения “холодной войны” пришли в упадок, или, точнее, превратились из вселенских церквей в разрозненные секты. Но сила их воздействия заключалась не столько в способности вызывать сильные эмоции подобно традиционным религиям – на что, кстати, никогда не претендовала идеология либерализма, – сколько в обещании долгосрочного решения мировых проблем. И именно к концу двадцатого века стала бесспорной полная несостоятельность таких притязаний.

Развал Советского Союза привлек внимание прежде всего к краху советского коммунизма, т. е. к попытке построить экономическую систему на абсолютной собственности государства на средства производства и всеобъемлющем централизованном планировании в обход рынка и механизмов ценообразования. Все иные исторические формы социализма также закладывали в основу экономики общественную (хотя необязательно государственную) собственность на средства производства, распределения и обмена и полный отказ от частного предпринимательства и рыночного распределения ресурсов. Так что крах советского коммунизма, в свою очередь, подорвал надежды некоммунистического социализма, хотя такие режимы и правительства далеко не всегда открыто провозглашали социалистические идеалы. На сегодня остается открытым вопрос: есть ли будущее у какой‐либо из форм марксизма, в котором коммунизм черпал свое интеллектуальное обоснование и вдохновение? Но очевидно, что если бы Маркс, несомненно один из величайших мыслителей человечества, прожил бы несколько дольше, то ни одна из версий марксизма, сформулированная после 1890‐х годов как доктрина политической борьбы или программа социалистического движения, не сохранилась бы в прежнем виде.

С другой стороны, так же явно потерпела крах и другая утопия, противоположная советскому коммунизму. Имеется в виду слепая вера в экономику, ресурсы которой целиком и полностью распределяются неконтролируемым рынком в условиях неограниченной конкуренции. Считалось, что такое положение вещей приведет не только к появлению максимального количества товаров и услуг, но и к максимальной сумме человеческого счастья, а значит, создаст единственное общество, достойное именоваться “свободным”. Но общества laissez-faire в чистом виде никогда не существовало. В отличие от советской утопии, вплоть до 1980‐х годов никто не предпринимал попыток воплотить эту либеральную утопию в жизнь. В течение почти всего “короткого двадцатого века” либеральная идея бытовала в основном в качестве удобной платформы, позволяющей критиковать низкую эффективность существующих экономических систем, а также усиление государственной власти и бюрократизм. На Западе наиболее последовательная попытка такого рода принадлежала Маргарет Тэтчер, причем экономическая несостоятельность этого режима стала общепризнанной еще до ее отставки и даже в Великобритании его приходилось вводить с некоторой постепенностью. Когда же политикой laissez-faire попытались заменить экономические системы советского типа – в сжатые сроки и посредством “шоковой терапии”, рекомендованной западными консультантами, – результаты оказывались экономически плачевными и катастрофическими с социальной и политической точки зрения. Ибо теоретические основания неолиберальной теологии, несмотря на все свое изящество, были весьма далеки от реальности.