Сказанное верно и в отношении пестрой смеси лозунгов и эмоций – не заслуживающих даже названия идеологии, – что расцвели пышным цветом на развалинах институтов и идеологий прошлого, подобно тому как зарастали сорняками руины европейских городов после бомбардировок Второй мировой войны. Речь идет о ксенофобии и политике идентичности. Бежать от враждебного настоящего – отнюдь не значит решить или хотя бы сформулировать его насущные проблемы (см. главу 14). И действительно, наиболее близкая к подобному подходу политическая программа, а именно отстаиваемое Вильсоном и Лениным “право нации на самоопределение” для предположительно однородных в этническом, лингвистическом и культурном отношении “наций”, к началу нового тысячелетия свелась к жестокому и трагичному фарсу. В начале 1990‐х годов, возможно впервые с начала двадцатого века, обозреватели-реалисты независимо от своих политических пристрастий (речь здесь не идет о малочисленных группах националистов) открыто заговорили об отказе от “права на самоопределение”[217].

В очередной раз сочетание интеллектуальной пустоты и сильных, даже отчаянных, массовых эмоций оказалось мощным политическим оружием, крайне эффективным во времена кризисов, неопределенности и – на значительной части земного шара – распада государств и общественных институтов. Подобно послевоенному ожесточению, некогда породившему фашизм, религиозно-политическое брожение в странах третьего мира вкупе с тоской по идентичности и общественному порядку (а призывы к “единению” часто сопровождались призывами к “порядку”) создали необходимую почву для появления новых, весьма действенных политических сил.

В свою очередь, эти силы иногда свергали прежние режимы и создавали новые. При этом они были столь же неспособны предложить эффективные решения проблем нового тысячелетия, как фашизм, не умевший справиться с проблемами “эпохи катастроф”. В конце “короткого двадцатого века” было неясно даже, способны ли они организовать массовые национальные движения того масштаба, какой сделал некоторые фашистские движения социально опасными еще до того, как они добрались до решающего орудия – государственной власти. Основным достоинством таких режимов, видимо, являлась их невосприимчивость к академической экономической теории и антигосударственной риторике либерализма, ассоциирующейся со свободным рынком. Если бы текущие задачи потребовали повторной национализации промышленности, то теоретические аргументы их не остановили бы – особенно если были бы непонятны. Но даже если эти новые политики и были готовы что‐то предпринять, они ничуть не лучше других знали, что именно нужно делать.