По сведениям адресной книги «Весь Петроград» на 1917 г., в доме Иоффа работали модный магазин Maison Martine и ателье моды Les modes.

В 1930-е гг. в этом доме проживали известная писательница Лидия Корнеевна Чуковская и ее муж физик-теоретик Матвей Петрович Бронштейн, арестованный в 1937 г. и расстрелянный в 1938-м. События этого времени, связанные с домом № 40/11, нашли яркое отражение у писательницы в «Записках об Анне Ахматовой».

«Бежать из Ленинграда, — пишет она в предисловии к этим „Запискам“, — мне на моем веку довелось дважды: в феврале 1938 и в мае 1941 года.

Первое бегство спасло меня от лагеря. Спасаясь, я знала, почему, зачем и от чего бегу. Второе бегство, как оказалось впоследствии, спасло меня от двух смертей сразу: лагерной и той, которая тогда еще никому не была ведома, еще не родилась, — ленинградской, блокадной.

<…> Февраль 1938. Деревянное окошко на Шпалерной, куда я, согнувшись в три погибели, сказала: „Бронштейн, Матвей Петрович“, и протянула деньги, — ответило мне сверху густым голосом: «Выбыл!», — и человек, чье лицо помещалось на недоступной для посетителей высоте, локтем и животом отодвинул мою руку с деньгами.

„Выбыл!“ Я сразу пошла занимать очередь в прокуратуру на Литейный. Каких-нибудь двое-трое суток на лестнице, и вот я уже в кабинете у прокурора. На мой вопрос он ответил, что узнать решение я могу в Военной прокуратуре в Москве. В ту же ночь, „Стрелою“, я выехала в Москву. На следующее утро один из моих ленинградских друзей известил меня по телефону, что Люшу и няню Иду сегодня переводят на Кирочную, к Корнею Ивановичу… Я поняла это сообщение так: на квартиру у Пяти углов, нашу, Митину, где мы с Люшей и няней Идой остались жить после Митиного ареста, — за мной приходили. Я не ошиблась: пришли, оказывается, в час ночи. Когда мимо меня, стоявшей в коридоре у вагонного окна, только-только успел проплыть ленинградский перрон.

В Военной прокуратуре в Москве, на Пушкинской, я услышала приговор, по тем временам совершенно стандартный: „Бронштейн, Матвей Петрович? Десять лет без права переписки с полной конфискацией имущества“.

В ту пору нам уже было известно, что подобный приговор мужу означает арест и лагерь для жены. Вот почему утренний дружеский телефонный звонок с сообщением о Люше и настоятельным советом не возвращаться в Ленинград — не удивил меня. Убедились мы также к тому времени на многочисленных примерах и в том, что если жены сразу после приговора мужьям уезжают — их не преследуют. Но вот о чем мы тогда не догадывались: „10 лет без права переписки“ — это был псевдоним расстрела. Я не поняла, выслушав в Военной прокуратуре приговор, что Матвея Петровича уже нет на свете. Мне казалось, я обязана оставаться женой, избегать ареста, не только ради Люши, но и ради Мити, потому что если я окажусь в тюрьме, то кто же станет организатором спасательных работ?