Герман Геринг провел утро 20 апреля в Каринхалле, своей резиденции к северу от Берлина. В течение часа поместье, которое он строил полжизни, в котором он похоронил свою любимую первую жену Карин (в честь которой, разумеется, и было названо имение) и развлекал Чарльза Линдберга, герцога и герцогиню Виндзор и бывшего президента Герберта Гувера, превратится в тлеющие руины. Геринг вернулся в гардеробную и надел костюм.

Сегодня был день рождения Гитлера, и, хотя они больше не разговаривали, ожидалось, что Геринг появится на празднике. Когда он закончил одеваться, офицер инженерных войск сопроводил его к передней части дома, где был установлен взрыватель. Геринг навалился своими ста тринадцатью килограммами на поршень, и Каринхалл исчез в клубящемся облаке огня и пыли[272]. (Если бы он этого не сделал, это сделали бы русские.) Затем Геринг сел в машину и отправился в Берлин.

Среди гостей на дне рождения фюрера были гросс-адмирал Карл Дёниц, который, как говорили, был преемником Гитлера; Шпеер, хитроумный министр вооружений, с ловкостью Гудини выходивший из сложных ситуаций; генерал-фельдмаршал Вильгельм Кейтель, главнокомандующий вооруженными силами; помощник Кейтеля генерал Альфред Йодль; генерал Ханс Кребс, начальник штаба OKH (верховного командования сухопутных войск вермахта); Гиммлер, который вел секретные переговоры с Норбертом Мазуром, представителем Всемирного еврейского конгресса; Риббентроп, министр иностранных дел; и Геринг, которого фюрер принял довольно холодно. После неловкой светской беседы с другими гостями Геринг покинул бункер и отправился на юг, в Оберзальцберг, горный курорт недалеко от Берхтесгадена.

После того как Гитлер удалился в свою спальню, его любовница Ева Браун заглянула в маленькую гостиную, где часто собирались машинистки Гитлера. Траудль Юнге, одна из самых молодых секретарей (ей было слегка за двадцать), заметила, что Браун одета в серебристо-синее парчовое платье, которое больше подходило для вечеринки, чем для панихиды, и «ее глаза горели безумным огнем». Было похоже, что она хотела «заглушить пробудившийся в ней страх», как позже рассказала Юнге. «Она хотела праздника, даже когда праздновать было нечего, – вспоминала Юнге. – Ей хотелось танцевать, пить и забыть обо всем. И я была практически готова заразиться ее… жаждой жизни и сбежать из бункера, где тяжелый потолок ощутимо давил на нас, а стены были белыми и холодными».

По мере того как последние отчаянные дни Третьего рейха заканчивались, Ева Браун превратилась в своего рода крысолова. По вечерам она приводила всех, кто оставался в бункере, в свою гостиную на первом этаже; стол был сервирован изысканными винами и закусками, недоступными в другом месте. Кто-то приносил граммофон, кто-то пластинку, чаще всего «Кроваво-красные розы говорят тебе о счастье», и ее крутили до тех пор, пока не начинались утренние бомбежки. На рассвете, вспоминала Юнге, «Ева Браун все еще кружилась в отчаянном безумии, как женщина, которая уже почувствовала легкое дыхание смерти. Никто не говорил о войне. Никто не говорил о победе, никто не говорил о смерти. Это была вечеринка для призраков».