Гладстон считал себя обязанным спасти Викторию из пропасти бездействия и непопулярности, в которую она упала. Однако его усилия не находили отклика. «Она очень ласково смотрела на меня и была добра, — писал он, — но в разговорах со мной она, очевидно, испытывает стеснение и в какой-то момент всегда осекается, очевидно сдерживая возникающую мысль». До нее доходили сведения о ночных встречах премьер-министра с падшими женщинами. Сам он, вероятно, считал их также частью возложенной на себя миссии, или призвания свыше, но для стороннего наблюдателя это могло выглядеть совершенно иначе.

В действительности состояние королевы вряд ли было таким серьезным, как ей казалось. Ее личный секретарь генерал Грей писал принцу Уэльскому: «Несмотря на уверения, я не наблюдаю в ней недостатка сил и здоровья. Дело лишь в давней привычке бесконтрольно потакать своим слабостям, не позволяющей хотя бы на десять минут отложить удовлетворение любого желания или каприза, не испытав при этом более или менее ощутимого нервного возбуждения». Выносить скучные рассуждения Гладстона определенно было выше ее сил. «Он обращается ко мне, — говорила она, — как к публичному собранию».

Сам Гладстон всерьез подумывал об отставке. Он сказал Виктории, что не желает провести старость «под гнетом бесконечных разногласий, неотделимых от его нынешнего положения». Последней каплей стал провал его Билля об ирландском университете в 1873 году, который должен был фактически поставить католические учреждения под контроль Дублинского университета. Гладстон изъявил желание уйти на покой, но тут возникла проблема в лице Дизраэли. Королева попросила его сформировать правительство вместо Гладстона, но он отказался. Он был бы совершенно счастлив исполнить желание своей повелительницы, но только не при нынешней палате общин. Он не хотел возглавить еще одно правительство меньшинства и втайне надеялся дождаться, когда раскол в рядах оппонентов еще углубится. Он хотел, чтобы они продолжали, выбиваясь из сил, исполнять свои обязанности. Гладстону ничего не оставалось, как вновь взвалить на себя ярмо.

К этому времени популярность королевы почти восстановилась, и в этом ей неожиданно помог ее сын. Дело могло кончиться совсем плохо, если бы не внезапная тяжелая болезнь Берти в десятую годовщину смерти его отца. В конце ноября 1871 года принц Уэльский заболел брюшным тифом. Его отец когда-то тоже страдал этой болезнью — и в это же время года. Сначала принцу как будто стало лучше, но затем его положение настолько ухудшилось, что Виктория поспешила к нему в Сандрингем. 11 декабря одна газета зловеще написала: «Принц еще жив, поэтому мы еще можем надеяться». Три дня спустя, в годовщину смерти Альберта, публика замерла в напряженном ожидании. Кризис миновал, и принцу стало лучше. Все время, пока он медленно шел на поправку, страна поддерживала королеву. Возникает вопрос, как разгневанная нация, бесконечно критикующая монархию, могла вдруг превратиться в нацию, исполненную сочувствия к монархине. Возможно, дело было в том, что публика вдруг увидела в Виктории не королеву, а мать? Звучит ужасно банально, и все же это одна из тех общечеловеческих ценностей, которые никогда не теряют значения. Кроме того, не следует забывать о непостоянстве и безумии толпы.