Роузбери встретил его на вокзале в Эдинбурге с экипажем, запряженным четверкой лошадей, факелами и фейерверками. «В моей жизни не было более необычного дня», — сказал Гладстон. Его всегда трогало воодушевление толпы. Две недели подряд в своих выступлениях он в пух и прах разносил правительство за неэффективное управление финансами, за фактическое присвоение Египта и взятые на себя невыполнимые обязательства перед турками в Боснии. «С этих пор, — писал он, — и до завершения в 1879–1880 годах я сделал восточный вопрос главным делом своей жизни. Я действовал, руководствуясь властным чувством личного долга, не думая о лидерстве. И все же это снова сделало меня лидером, хотел я того или нет». На стенах и окнах расклеивали плакаты, изображавшие его в виде короля проповедников, в витринах магазинов выставляли его портреты.

Итак, Гладстон пошел в атаку. Ему исполнился семьдесят один год. Он своими глазами видел, как империя беспорядочно расширяется, подчиняясь собственным законам, обрастая торговыми путями и океанскими маршрутами, где-то бросая вызов, где-то подкупая, где-то угрожая. Для Дизраэли все это было в порядке вещей — очередная строчка в докладе для королевы фей, — но совесть Гладстона никогда не знала покоя. После своих знаменитых ночных бесед с уличными женщинами он бичевал себя плетью, и есть все основания предполагать, что политическое волнение вызывало у него точно такую же реакцию. «Пусть каждый из нас решит, — говорил он, — что с этих пор будет делать все возможное, чтобы удержать себя — да, удержать себя от всякого участия в том, что он считает вредным, разрушительным, преступным». В своих письмах он упоминает, что в ответ на это следовали бурные аплодисменты и овации. В городах, через которые он проезжал, зажигали факелы и цветные фонарики, улицы украшали арками и цветами. «Помните, что жизнь в горных деревнях Афганистана, среди зимних снегов, так же священна и неприкосновенна в глазах Господа Всемогущего, как ваши жизни». Дизраэли был для него разрушителем мира во всем мире, ниспровергателем устоев нравственности и справедливости. Нация жадно впитывала каждое слово, смакуя политические кампании, словно крепкое пиво. Дизраэли открыто признавал, что красноречие оппонента утомляет его главным образом потому, что он сам слишком часто оказывается его мишенью. Что касается королевы, она вообще отказывалась считать Гладстона серьезной политической фигурой.

К 1879 году постоянная критика сделала свое дело, к тому же последние события не лучшим образом сказались на политической репутации Дизраэли. Кроме злоключений в Афганистане и королевстве зулусов, о которых шла речь выше, возникли серьезные трудности на родине. В Reynolds’ News объявили, что 1879 год поставил катастрофический рекорд, ознаменовавшись «самой вялой торговлей и самыми большими потерями в сельском хозяйстве». Рост безработицы совпал с неурожаем и вылился в глубокий упадок торговли и недовольство промышленных рабочих. Зимой 1878/79 года прошли многочисленные забастовки рабочих, от лондонских каменщиков до ланкаширских прядильщиков и ткачей.