Теплым июльским вечером 1985 года окна одной из квартир дома номер семь в Брюсовом переулке горели чуть ли не до рассвета. Было шумно от голосов, играла музыка. В гости к радушному хозяину квартиры пришли его соседи, друзья, коллеги из Большого театра. Гуляли до утра: это Марк Осипович Рейзен отмечал девяностолетие. А перед этим в Большом театре он спел арию Гремина «Любви все возрасты покорны». Когда его спросили, сможет ли он высидеть в театре всю оперу «Евгений Онегин», показ которой Большой приурочил к юбилею певца, тот ответил: «Вообще-то я еще и пою. Сидеть мне будет непросто, а вот стоять на сцене — пожалуйста!» Пришлось дирекции театра согласиться. На юбилейный банкет после исторического концерта, угодившего в Книгу рекордов Гиннесса (ох уж это наше идолопоклонство перед Западом!), к себе домой он пригласил и «молодежь» из театра — Тамару Милашкину с Владимиром Атлантовым, Тамару Синявскую с Муслимом Магомаевым. Молодежью они считались на фоне седых аксакалов-орденоносцев, по праву усевшихся во главе праздничного стола — самого юбиляра (стройного как кипарис), его соседа Ивана Семеновича Козловского и другого старейшего певца Большого театра — баритона Пантелеймона Марковича Норцова.

Молодежь вела себя тихо и корректно, едва пригубив хрустальные бокалы с шампанским. Известные ценители игристого вина Атлантов и Магомаев даже как-то застеснялись в присутствии корифеев, а те, в свою очередь, разошлись не на шутку: «Иван Семенович раскраснелся, то и дело вскакивал, что-то говорил. А Марк Осипович этак ему попросту: “Да будет тебе, Ванька… Выпил и помолчи, старших послушай. Вы с Пантюшей еще юнцы” (“юнцам” было по 85 лет). Козловский вроде бы слушался; сядет, но опять вскочит и опять что-то говорит. Все его вежливо слушали — кроме хозяина, который был на пять лет старше своего знаменитого гостя и имел право делать ему замечания…»

Старички вспоминали минувшие дни, перечисляя всуе дирижеров, музыкантов, артистов — своих современников, имена которых давно уже переместились с афиш Большого театра на памятники Новодевичьего кладбища и в энциклопедии, а молодежь сидела с открытым ртом. Козловский в который уже раз рассказывал хрестоматийную историю о том, как 60 лет тому назад заменил внезапно захворавшего Леонида Собинова (сердце прихватило!) во время оперы «Ромео и Джульетта». Исполнявший в этом спектакле второстепенную роль и, к счастью, оказавшийся рядом, Иван Семенович, не раздумывая, надел на себя еще теплый собиновский парик и вышел, как говорится, на съедение публике. Без подготовки и репетиции. Но поклонницы Собинова, поначалу с недоверием принявшие нового исполнителя, в конце спектакля разразились оглушительными овациями. Тут очень кстати и Норцов стал вспоминать юбилейный спектакль «Евгений Онегин» 1931 года, которым чествовали Собинова, — сам виновник торжества пел (естественно) Ленского, а молодые певцы остальные роли: Козловский — Трике, Пирогов — Ротного, Рейзен — Зарецкого. Да, о том давнем спектакле в этой квартире напоминала не только цветная статуэтка Ленинградского фарфорового завода — «Собинов в роли Ромео»[92].