— Доктор Захарий Баркер, — представил его Оберли. — Все последние дни он здесь, рядом с моим хозяином.

Они подошли к кровати. Баркеру было лет шестьдесят, он был подтянут, спину держал прямо, на нем были очки с квадратными стеклами. Серебристые волосы падали ему на плечи. У него был волевой подбородок и голубые глаза — молодые, ясные, умные. «Это не сельский врач», — подумал Мэтью. Скорее всего, он из Бостона, а может быть, его даже выписали из Англии.

— Добрый вечер, — сказал Баркер, кивая Мэтью. Взгляд у него был любопытный, но не бесцеремонный. — А вы…

Он протянул руку.

— Мэтью Корбетт, к вашим услугам.

Мэтью пожал ему руку — от такой силы лет десять назад, наверное, можно было бы упасть на колени.

— А. Приехали из Нью-Йорка — надо полагать, чтобы встретиться лицом к лицу со Смертью?

— Да, если я правильно понял свою задачу.

— Ну ладно. — Врач метнул взгляд на Оберли. — Чушь и двойной обман, но что поделаешь.

Тут раздалось:

— Корбетт?

Потом донеслось снова:

— Корбетт?

Голос, просипевший его имя, был похож на шелест сухого тростника на ветру. На одинокое эхо в пустой комнате. На стук костей на дне миски, из которой съели суп. На самую печальную ноту скрипки и на всхлип перед рыданием.

— Поговорите с лордом Мортимером, — сказал доктор Баркер и указал на кровать.

Мэтью до сих пор не смотрел в ту сторону, сознательно оттягивая этот момент. Он отдавал себе отчет в том, что между простыней и красным одеялом что-то лежит, но его разум пока не разрешал взгляду устремиться туда.

Но вот он повернул голову на пару дюймов влево и посмотрел на богача.

Может ли плоть стать жидкой, когда она еще держится на костях? Может ли она стать похожей на грязь, блестящей, испещренной темными пятнами, словно перезрелая груша, которая вот-вот сгниет? У этого человека она такой и была. А еще она была залеплена пластырями, очевидно закрывавшими язвы; были и открытые язвы — такие большие, что их не спрятать ни под пластырем, ни под пропитанной лекарствами тканью. И их было не сосчитать.

Лорд Мортимер явно похудел со времени своего последнего выезда на охоту: эти палочки не смогли бы удержать мушкет или даже пригоршню мушкетных пуль, а на этих костлявых ногах не устояло бы даже такое хрупкое тело. Тоненькие руки были сложены на костлявой груди, а над ней виднелись жилистая шея и бледное, как у трупа, лицо, заросшее седой бородой. Нос, казалось, уже проваливался, на губах белела какая-то мазь, нанесенная, чтобы заглушить боль от красных нарывов в уголках рта, а из-под клочков редких седых волос и блестящего от пота лба на Мэтью смотрели два глаза, в которых одновременно застыл ужас и теплилась надежда. Левый глаз был темно-карий, а правого не было видно под бледно-устричной пленкой слепоты.