– Он грязный трус, – прорычал он.

– И старый к тому же.

– Да. Старый. – Молодой человек скривил губы в отвращении.

– И он не имеет права так обращаться с сыном Уннтора, да еще и на Речном хуторе. Это оскорбление чести твоего отца. – Аслак стиснул кружку крепче. «Хорошо. А теперь печаль». – Не знаю, правда, что ты сможешь сделать.

Худощавый молодой человек вскочил. Если он ее и замечал, то не подавал виду.

– Я пойду и налью нам еще, – тихо сказала Хельга на случай, если он еще слушал.

Он не слушал.

Когда голос Аслака перекрыл болтовню, их уже разделяло немало гостей.

– Сигмар Горанссон! – один за другим голоса мужчин стихали. – Сигмар Горанссон, я объявляю тебя трусом и белобрюхим сученышем!

«Это их точно заткнет». Хельга увидела, как выпучивают глаза люди Сигмара. От удивления? От смеха? От ярости?

Стоявший рядом с Хильдигуннюр и Уннтором швед медленно обернулся.

– Кто это сказал? – последовала умело взятая пауза, а когда Аслак хотел заговорить, он добавил: – Я думал, детишки уже легли баиньки?

Мужчины расхохотались, а Хельга заметила за спиной Сигмара лицо матери. Оно выражало легкую досаду. «Ты сама бы лучше не справилась, так ведь, мама?»

– Добрые слова, – сказал Аслак. – Но это все, что есть у стариков.

Охи и возгласы мужчин: это вызов.

– О, щеночек растявкался, – сказал Сигмар. – И он, конечно, прав.

Если бы Аслак понимал, что делает, то посмотрел бы на лица собравшихся шведов. «Их все это забавляет».

– Добрые слова, добрая шерсть, добрые женщины.