По пути от Тары до Яркенда, согласно указу государя, Бухгольц должен был построить пять-семь промежуточных крепостей. Но ещё в начале похода полковник решил, что этими укреплениями он займётся, когда пойдёт назад. На дистанции от городка Тара до Ямыш-озера был намечен лишь один ретраншемент – в устье реки Омь на джунгарском броде через Иртыш. И теперь Бухгольц с самыми здоровыми солдатами сошёл на устье Оми, чтобы соорудить новую крепость. Вряд ли сейчас она была нужна державе – Тара вполне справлялась с отражением набегов, – но полковнику хотелось хоть какого-то успеха для своей гишпедиции. Омская крепость продвинет Россию в степь на двести вёрст от прежней границы. Хотя бы на двести вёрст.

– Иван Дмитриевич прибудет в Тобольск немного позднее, – сказал Шторбен, – когда завершит работы на избранном месте.

Дитмер понимающе улыбнулся: Бухгольц боится гнева губернатора.

– А я имею рапорт господина полковника, – добавил Шторбен.

– Хорошо, – кивнул Дитмер.

Нестеров слушал этот разговор, приставив ладонь к уху.

А Маша Ремезова продолжала искать Ваню Демарина. Она бегала от солдата к солдату, и в душе её нарастал ужас. Где Ванька, где он, где?!

– Дяденьки служивые, не видал ли кто Ивана Демарина? – она замерла возле телеги, в которой сидели и лежали раненые.

– Поручик, что ли, молоденький такой? – поинтересовался пожилой солдат в застиранной рубахе, побуревшей на правом боку от крови.

– Он, он! – плачуще обрадовалась Маша.

– А кто он тебе? – хмуро спросил солдат.

– Жених! – выпалила Маша.

– Ищи себе иного жениха, синица.

У Маши неудержимо повело лицо.

– У… убили?

– Чего пугаешь, Наумыч? – нервно дёрнулся другой солдат, молодой; он полулежал в телеге рядом с Наумычем. – Парень твой в плен попал. Я знаю.

– В плен?.. – пролепетала Маша. Такого она не ожидала.

– Нас в Таре Касымка догнал, бухарец здешний, небось знаешь его. Он тоже в плен к степнякам угодил, да откупился. Говорил, что видел там твоего поручика. Ты сама у Касымки спроси, девка.

Возница шлёпнул лошадь по крупу, и телега тронулась. Маша стояла посреди толпы, зажав рот руками.

Она вернулась домой сама не своя – бледная, дрожащая, – но ничего не сказала ни матушке с батюшкой, ни Леонтию с Варварой, не объяснила, где пропадала целых полдня. Митрофановна внимательно посмотрела на Машу – и тоже, вздохнув, промолчала. Все тайны дочери она узнавала по глазам.