Костёр догорал. Татары поодаль раскатывали кошмы. Казаки курили трубки, глядя в угли. Владыка опустился на корягу возле Леонтия.

– Объясни, Лёня, как же вы здесь очутились, – попросил он.

– Да всё просто, отче.

Леонтий не спеша рассказывал о Ване Демарине, о выкупе для Онхудая, о тайнике в степи и чертеже на иконе. Касым слушал и внимательно наблюдал за Новицким, который тоже расположился у костра, но вёл себя как-то беспокойно: то и дело смотрел куда-то в сторону реки. Ненависть уже не ослепляла Касыма. Новицкий был рядом, он никуда не денется, значит, он уже почти мёртв. Но Касым удивлялся: его появление нисколько не смутило ссыльного полковника, не насторожило. Казалось, что полковник даже в глубине души не испытывает никакой вины перед тем, у кого едва не отнял жену. Новицкий словно бы напрочь забыл о Хомани – как ничего не было. Его занимали совсем другие мысли, и о мести Касыма он вовсе не думал.

– Знал бы я, что сей образ так важен для Семёна Ульяныча, так и не притронулся бы, – сказал Филофей Леонтию. – Лёшенька, будь другом, принеси святую Софию, она в шатре в коробе.

Лёшка Пятипалов принёс к костру икону, завёрнутую в полотенце.

– И где же чертёж? – с детским любопытством спросил Филофей, разворачивая икону и рассматривая в красном отсвете углей.

Казаки, которые тоже слушали Леонтия, собрались вокруг Филофея.

– А вот он, под ногами у Софии, – Леонтий указал пальцем. – Чёрточка потолще – Тобол, а тут притоки, а охрой – Тургайские суходолы.

– Не грех ли то – на святом образе мирскую страсть запечатлеть? – недовольно пробурчал отец Варнава.

– Даже не знаю, – усмехнулся Филофей. – Такого никогда не встречал.

– А я вот всё запомню, да побегу вперёд, да выкопаю клад, – испытующе сказал Леонтию Емельян, чередовский приятель.

– В этом чертеже ещё вдоволь хитростей запрятано, – ответил Леонтий. – Не для дураков дед писал. Только батя все крючочки расцепит.

– Забирай, Лёня, – владыка протянул икону Леонтию.

А Григория Ильича всё это не интересовало. Его мысли были прикованы к Айкони. Она сидела на берегу, привязанная к сосне, – там ветерок с реки отдувал комаров. Айкони сторожил Пантила. Туда, на берег, и рвалась душа Новицкого. Находиться где-то в стороне от Айкони ему было мучительно.

Он не выдержал, поднялся на ноги и пошагал от костра на берег.

Айкони полулежала на земле меж корней сосны. Руки её по-прежнему были скручены за спиной, а конец верёвки Пантила обмотал вокруг ствола. В сумерках Пантила позволил девчонке размяться, а потом снова связал – а как иначе удержать её? Здесь нет ни тюрьмы, ни цепей. Наверняка у Айкони затекли и отнялись и запястья, и локти, и плечи, но неволя есть неволя.