– А где тут идол в Ермаковой кольчуге? – спросил Филофей.

– Думаю, тут Палтыш-болван стоял, – Пантила указал на свежую яму, возле которой лежал длинный лосиный череп. – Нахрач выдернул, утащил.

Пантила уже понял, что вогулы напали на казаков лишь для того, чтобы позволить Нахрачу с идолом уйти подальше в тайгу.

– И какого он роста был? – любопытствовал владыка.

– Меня, наверно, вполовину выше.

– Как же Нахрач такое бревно волочит?

– Он не сам, – Пантила прочёл это по следам, по борозде на земле. – У него лошадь. Нашу с Гришей взял, которая в деревне осталась.

– Вот ведь упрямый, – усмехнулся Филофей.

– Завтра догоним, – уверенно сказал Пантила.

Поодаль от всех – от владыки с Пантилой и казаков у костра – Емельян тихонько забирался в жертвенные амбарчики и обшаривал, что там есть у вогулов. Вдруг серебро или побрякушки какие? Нажива не будет лишней.

А Григорию Ильичу не было дела до языческих богов и сокровищ. Он не обращал внимания даже на боль от своих ран. Застыв у входа в землянку, он пытался вообразить, как Айкони жила здесь, на острове среди болота. Она вот так же глядела на эти бескрайние топи, на эти высокие сосны, на этих деревянных чудищ… О чём она думала под косматыми созвездиями, когда в одиночестве разгребала снег или разжигала чувал? Григорий Ильич, хромая, спустился в жилище Айкони. Стены и окошко, пол и потолок, неказистая утварь… Новицкий потрогал шкуры на лежаке, словно хотел ощутить ещё не угасшее тепло тела. Айкони ушла с Нахрачом, который поволок своего истукана в новое убежище. Бесполезно. Григорий Ильич знал, что рано или поздно он опять настигнет девчонку. Но что дальше, что дальше?..

На ночь пленных вогулов загнали или затащили в землянку. Казаки их не боялись. Пьяный раж у вогулов иссяк, и навалилось жестокое похмелье – даже не похмелье, а мучительная немощь отравления. Измученные инородцы не смогли бы затеять никакого бунта и не представляли опасности.

Светлой и туманной полночью посреди капища горел костёр, а возле огня сидели Кирьян Палыч, Пантила, владыка Филофей, Новицкий, Емельян и дьяк Герасим. Языки пламени плясали на менквах, расколотых на поленья; пылающие головы менквов обугливались и распадались. Красные отсветы бегали по суровым рылам идолов, что безмолвно высились в сумерках вокруг людей и костра, будто караульные. Идолы словно бы отвернулись в разные стороны, не желая видеть, как погибают их собратья; они угрюмо глядели в прогалы меж кустов на просторную и мертвенную синеву болота. И вдруг с болота донёсся тихий, протяжный и невыносимый стон. Так не мог мучиться никакой человек, и старое дерево так скрипеть тоже не могло.