Генерал задумывается, тень беспокойства набегает на его лицо.

— Приказ фюрера — восстановить порядок в Бухаресте… В первые же утренние часы…

Я слушал Герштенберга, но меня в данный момент больше тревожит полковник Руди — не дай бог, вспомнит, пока я еще не ушел, где мы виделись.

Все это время полковник ни на минуту не спускает с меня глаз. Если бы выхватить сейчас револьвер, прикидываю я в уме, да выстрелить, я бы пристрелил не только шефа немецкой авиации в Румынии, но и одного из начальников разведцентра «Вальдлагерь». Но чего я этим добьюсь? Вызову панику, и больше ничего.

— Я имею в виду особое задание.

Генерал останавливается в одном шаге от меня, я машинально вытягиваюсь по стойке «смирно», и это производит на него хорошее впечатление.

— Я хочу немедленно отправить вас обратно в Бухарест…

Изумление мое искренне и потому убедительно.

— …Но не в качестве немецкого офицера, а в штатском… как румына… Понимаете? Я бы хотел отправить вас как можно скорее.

Я крайне огорчен:

— Нет, господин генерал, не понимаю!

Я не притворяюсь. В этом мне повезло: Герштенберг вызвал во мне такую реакцию, которая выглядит вполне естественной для мнимого лейтенанта Грольмана. Странным кажется мне задание, но еще более странно то, что не Руди, в котором я подозревал профессионального разведчика, намечает мне задание, а сам Герштенберг. Почему?

Мое уныние, впрочем, имеет совсем иной повод: игрой случая приказ немецкого генерала отдаляет меня от главной цели задания, с которым капитан Деметриад послал меня в неизвестность. «Я хотел бы, чтобы ты в форме немецкого офицера, — сказал он мне тогда, — объехал Северную зону шоссе Бухарест — Плоешти. Покрутись там, понаблюдай за передвижениями гитлеровских частей и сообщай нам по телефону с дорожных постов».

— Сейчас вы все поймете, — тем временем утешает меня Герштенберг.

— У меня нет способностей к разведке, — защищаюсь я. — В Плоешти я был бы на своем месте.

— Лейтенант Грольман, я вам обещаю, что в десять, самое позднее в одиннадцать вы будете в своей части в Плоешти… В качестве победителя, разумеется, и с повышением в чине…

Да, перспектива малопривлекательная. Но мне нельзя всходить из роли «храброго немецкого офицера», и при этих словах шефа немецкой авиации в Румынии я срочно изображаю трепет:

— Слушаюсь, господин генерал!

Герштенберг смотрит на ручные часы, потом бросает на полковника взгляд, который может означать только одно: «Ну, давай, объясни ему наконец, в чем дело, а то лишь время теряем…»

Но полковнику что-то не нравится, что именно — для меня загадка. Лицо мое, что ли? Или не подходит импровизированный характер задания, изобретенного шефом при моем появлении в «Вальдлагере»? Он изучающе смотрит на меня, не скрывая недовольства, и наконец говорит мне: