– Почему бы вам не посмотреть, не видит ли нас кто-нибудь из женщин? – предложила Реня. Надзиратель, спотыкаясь, ушел.

Момент настал. Сейчас или никогда.

* * *

Реня была не единственной еврейской связной, пытавшейся бежать из тюрьмы.

После бомбардировки Кракова Шимшон Дренгер исчез; Густа обходила все полицейские участки, пока не нашла его, и осталась с ним. Второй раз жена выполнила заключенный между ними семейный уговор и сдалась, чтобы быть рядом с мужем.

Густу поместили в бывшую богадельню Хельцелей, где теперь находилось женское отделение тюрьмы Монтелюпих[814]. Расположенная в центре красивого старого города, тюрьма Монтелюпих была еще одним жутким гестаповским застенком, гордившимся своими средневековыми методами пыток. Избив Густу до полусмерти, нацисты приволокли ее к мужу, надеясь, что вид ее страшных ран заставит его признаться. Но Густа сказала ему: «Мы это сделали. Мы организовали боевые отряды. И если нам удастся выбраться отсюда, мы организуем их еще больше, и сделаем их сильнее»[815].

Густу поместили в огромную темную «камеру 15», где содержалось пятьдесят женщин, в том числе несколько еврейских связных. Она установила для сокамерниц повседневный распорядок: пока была вода, заставляла их мыться, расчесывать волосы и скоблить стол, чтобы поддерживать гигиену и сохранять человеческое достоинство. Регулярно устраивала дискуссии по философии, истории, литературе и Библии. Они отмечали Онег Шабат. Читали и сочиняли стихи. И когда группу узниц уводили на расстрел, оставшиеся выражали свою солидарность и сострадание песней.

Голя Мирэ, схваченная нацистами в типографии польской организации Сопротивления и тоже посаженная в эту камеру, переживала период «духовного подъема» и «сестринской солидарности»[816]. Голя постоянно писала стихи на идише и иврите, зачастую посвящая их своему мужу и умершему ребенку. От жестоких избиений на частых допросах, тело ее было серым, ногти и волосы вырваны, глаза временно ослепли, но, возвращаясь в камеру, она брала карандаш и через некоторое время читала сокамерницам новые стихи.

Густа, в промежутках между избиениями, тоже писала – свои воспоминания. Она садилась в дальнем углу камеры, и ее плотно окружала группа еврейских женщин, чтобы заслонить от тех заключенных, среди которых были не заслуживавшие особого доверия уголовницы. На треугольных листках туалетной бумаги, сшитых нитками, выдернутыми из юбок, карандашом, подаренным польками, которые получали их в тайно передававшихся им пакетах с едой, скрюченными от пыток пальцами Густа писала историю краковского Сопротивления. Ради безопасности всем в ней давались вымышленные имена, о себе она писала в третьем лице, используя свою подпольную кличку «Юстина».