Я отправилась на встречу с Майклом в его манхэттенскую квартиру знойным июльским днем. «Из эпилога к вашей книге я знаю, что вы не едите мяса», – сказал он и указал мне на стол, уставленный салатами. Он был не только отличным шеф-поваром, но и, как я заключила из подписи в его электронном письме, профессором и/или президентом не менее четырех научно-исследовательских институтов мирового уровня. Я нервничала так же, как тогда, когда шла на встречу с семьей Рени; мне еще ни разу не доводилось оказаться лицом к лицу с бойцом-подпольщиком. Рассказы Майкла оказались именно такими удивительными и горькими, как я и ожидала. Родившись в ассимилированной семье, принадлежавшей к среднему классу, он в четырнадцать лет потерял родителей и остался один на всем белом свете. Бежал в Варшаву, жил по арийским документам (воспитание и внешность позволяли ему это) и стал связным польского Сопротивления. На немецкой фабрике, где он работал в дневное время, его соблазняла двадцатидвухлетняя немка-секретарша; о, как тогдашний подросток хотел бы ответить на ее предложение, но, разумеется, это был выбор: секс или жизнь. («Потому что в моей семье, не придерживавшейся никаких еврейских традиций, один обычай, обрезание, чтили – зачем?!» – сокрушался он.) Несмотря на войну, лагеря беженцев и эмиграцию, Майкл преуспел в учебе; благодаря своему усердию он пробил себе путь в один из университетов Лиги плюща и стал признанным исследователем в области медицины, любящим мужем и гордым отцом летчика. Он не любит слово «выживший», оно несет в себе оттенок пассивности, а «я трудился, чтобы жить», – сказал он мне.

«Что давало вам силы?» – спросила я. Он подумал и ответил: «Гнев гнал меня вперед. Мой гнев спас мне жизнь. – И процитировал Талмуд: – “Мы рождаемся со сжатыми кулаками, а умираем с расправленными ладонями”». Теперь, когда ему за девяносто, Майкл стал более открытым. Он понимает, что должен написать свою историю.