– Орудия-то прям на загляденье, – сказал солдат, оглаживая сияющий медный ствол большой восьмифунтовой пушки. – Надо отдать должное китаезам, учатся они быстро. Тут есть точные копии наших длинноствольных пушек, даже тридцатидвухфунтовых, и все новехонькие. Слава богу, косоглазые не успели их освоить. Во, глянь. – Пехотинец пнул деревянную колоду, подпиравшую ствол пушки. – Не сообразили убрать, чтоб опустить ствол, потому и били с перелетом.

В углу бастиона над кучей трупов висела тряпка с надписью, накорябанной по-английски.

– Что там сказано? – спросил Кесри.

Ухмыльнувшись, пехотинец ладонью отер взмокший лоб.

– Да это один наш сержант постарался. Там написано: “Вот он, путь к славе”.

Кесри развернулся и пошел прочь. Обогнув выступающий угол стены, он очутился в темном узком ходе, соединявшем позиции. Когда глаза обвыклись с сумраком, в конце прохода Кесри вдруг увидел китайца, в котором по высокой шапке с плюмажем и сапогам распознал офицера. Он явно был ранен – в кирасе, прикрывавшей его грудь, виднелась пробоина, откуда сочилась кровь.

Увидев Кесри, китаец схватил тяжелый двуручный меч, вся его поза говорила о том, что он собирает силы для последнего броска.

Кесри воткнул свою саблю в землю и поднял руки, показывая, что они пусты.

– Сдавайся! – крикнул он. – Я тебя не трону!..

Кесри знал, что все это зря. Взгляд китайца говорил: если б даже он понял обращенные к нему слова, то предпочел бы смерть плену. Так и вышло. Раненый метнулся к Кесри, словно умоляя прикончить его, и просьба эта была исполнена.

Выдернув окровавленный клинок, Кесри заглянул в немигающие глаза убитого, в которых еще доли секунды теплилась жизнь. Такой взгляд он уже видел, когда воевал в Аракане и горах Восточной Индии, так смотрели те, кто сражался за свою землю, свой дом, свою семью, свои обычаи и за все, что дорого их сердцу.

Сейчас он вновь видел этот взгляд, и его ожгла мысль, что за всю свою службу он не изведал войны, какую, скажем, познал его отец в битве при Асаи, войны за свое родное, за нечто, связующее тебя с предками и пращурами, ушедшими в тьму времен.

Окутанный неизъяснимой печалью, Кесри опустился на колени и закрыл глаза мертвецу.

Канонада, даже смягченная расстоянием, на Гонконге слышалась столь грозной, что садовники решили воздержаться от работы. В питомнике Полетт все утро трудилась одна, стараясь отвлечься делом – поливом, обрезкой, копкой, однако отдаленное буханье не давало покоя.

За год Полетт свыклась с внезапными всплесками далекой ружейной или орудийной стрельбы, но сегодня она казалась иной. Мало того, что канонада длилась слишком долго, в ней была этакая зловещая безжалостность, выбивавшая из привычной колеи. Трудно было не думать о смерти и убитых, о пролитой крови и разорванной в куски плоти. На таком фоне уход за растениями выглядел тщетой.