Ее прервал недальний разрыв. Наверное, тяжелая бомба угодила в поле, где-то за Горькой Водой. Гаша дрогнула, перекрестилась, спросила внезапно, повинуясь странному порыву:

– Почему вы решили помочь… им?

– Надоело! – в голосе Надежды звенела ярость, спокойное лицо ее исказилось гневом. – Сколь можно терпеть? Где оно, спасение? В честном кресте? В ночи тени роятся. Одни по степи ползают, в балках да оврагах ныкаются. Голодные, холодные. Надысь к отцу приползали, пищи просили, дескать, курей отдай, картохи отсыпь. Отсыплем ежели чего! А толку-то? Зачем они ворога не прогонят? Теперь другие выползли, с той стороны Миуса пришлые. Эти не просят. Только дулами в морды тычут. Предателями обзывают. А толку-то? И тоже, чай, не прогонишь, потому как родной советской власти разведчики, хоть по виду рвань и шпана. А твои-то, Гаша, подопечные, чай, воевать могли, раз до сих пор как-то живы? Так пусть и далее живут!

Надежда воткнула лезвие топора в окровавленный чурбан. Леночка подскочила, ойкнула.

– Им надо бежать, – пробормотала Гаша. – Только сил у них нет, тетя Надя. Их бы подкормить и тогда…

Надежда провела по лицу подолом фартука, словно стараясь стереть с него ярость.

– Я слила бульон в бидон, – тихо проговорила она. – Девчонкам оставила и бабе Юлке. Завтра снесешь…

* * *

Гаша перелила суп из бидона в оловянную миску, разогрела варево на буржуйке. Помешивала пальцем, чтобы не перегреть. Потом неторопливо ложку за ложкой вливала суп Косте в рот. Все скормить не удалось – больной прикрыл глаза и, казалось, уснул. Гаша поднялась, оправила белый передник, съела несколько волокон куриного мяса из миски и направилась к выходу.

– Стой! – он крепко ухватил ее за полу ватника. – А мясо где? Бульончик-то из курятины. Должно быть и мясцо.

– Тогда не спи, а рот шире открывай, – усмехнулась в ответ Гаша. – И еще. Помногу сразу нельзя. Помрешь.

И он послушно открывал рот, и делал по ее указанию не менее двадцати жевательных движений, и не клянчил добавки, когда она отбирала миску.

Потом она уходила в соседнюю палату и кормила там, и обрабатывала пролежни, и украдкой гладила шишковатую, поросшую светлым пушком голову, и величала по имени. А еще она садилась на край койки и позволяла ослабевшей ладони сжимать ее руку.

– …Придет ли час моей свободы? Пора, пора! – взываю к ней; брожу над морем, жду погоды, маню ветрила кораблей. Под ризой бурь, с волнами споря, по вольному распутью моря когда ж начну я вольный бег?..[83] – Гаша, словно в полусне, читала отрывки из «Евгения Онегина», не заботясь о внимании слушателя. Спал ли он, грезил или бодрствовал, она знай бормотала свое, стараясь позабыть о неумолчном вое передовой.