Поцелуи его были странны. Они и животворили, и причиняли боль. Жарко целовал он, совсем не так, как Отто…

* * *

Второй ее подопечный оказался человеком совсем другого сорта: покладистый, послушный, почтительный. Принимая из гашиных рук пищу и лекарства, всегда норовил поцеловать тыльную сторону ладони. Его запекшиеся губы постоянно бормотали одно и то же слово:

– Спасибо… спасибо… спасибо…

Она долго не решалась спросить его имя. У каждого из «пациентов» доктора Куна был порядковый номер, кличка, на которую их обязали отзываться. И они отзывались, пока могли. Но настал день, когда номер сорок два остался в палате один, и тогда-то он сказал Гаше:

– Называй меня Вовкой или Спирей – как больше нравится.

– Мы должны подчиняться приказам начальства, – ответила Гаша. – А оно считает, что у тебя нет имени.

– Тогда почему?..

Но она не дала Спире задать вопрос, нахмурила брови, приложила ладонь к его губам, и он послушно замолчал. Но стоило лишь ей отнять ладонь – он тут же ухитрился ее поцеловать.

Она носила суп обоим, обихаживала, наставляла, искажала записи о результатах анализов так, чтобы доктор Отто не считал их слишком уж окрепшими.

Спиря не пытался расспрашивать ее, домогался с одним лишь вопросом:

– Скажи мне, милая, я один выжил? Других нет?

Она отмалчивалась, печально качала головой, смотрела с грустью, как закипают слезы в уголках его глаз, и молча отходила в сторону. Так продолжалось до тех пор, пока в дело не вмешалась Леночка.

Добровольная помощница сновала по госпитальному двору с котелками и корзинками, полными пробирок. В огромных, не по размеру кирзовые сапогах, обутых на толстые носки козьей шерсти, в платке, повязанном поверх ватника крест-накрест, она сновала между лабораторным домиком и госпитальными палатами. Сосредоточенная озабоченность никогда не покидала бледного личика. Ее можно было бы принять за старушонку, но необычайное проворство движений и звонкий голосок, выдавали юный возраст. И мадьяры, и немцы относились к ней со снисходительной терпимостью, угощали галетами, совали в карманы банки со сгущенным молоком и никогда не били.

Простодушная девчонка выдала гашин заветный секрет, рассказала Спире, что в одной из палат есть еще один боец. Буйный, хваткий, высокий, смелый, красивый. Леночка рассказывала о нем взахлеб, а Спиря слушал, и светлая щетина на его щеках становилась мокрой от слез. Наконец Леночка договорилась: произнесла Костино имя. Спиря просился встать, пойти посмотреть на товарища, но Леночка со слезами на глазах умоляла его не делать этого, уговаривала прикидываться больным, немощным во избежание больших бед. И Спиря повиновался. Тихими темными вечерами он бродил взад и вперед по палате, опираясь на ее плечо, смотрел на светло-русую макушку. Она ему рассказывала о жизни в Киеве, о потерянных родителях, о бабушках и дедушках, о маленькой, надоедливой Ольке. Он ей – о том, как становится лед на большое реке Енисей, о тайге, о рыбном промысле и лесном зверье.