– Новыми?

– Настоящими. Золотом.

– Но он же сам мог порваться.

– Мог бы. Но не порвался. И на планшире от топора след.

– Что ж теперь делать?

– Спать. Или жизнь спасать. Только я думаю – всё равно поздно.

В кубрике все почему-то посмотрели на меня. Но никто слова не сказал. Я скинул телогрейку и увидел – всё плечо у неё располосовано, вата торчит наружу. Я её кинул на пол, сел на неё, прислонился к переборке. Плечо ещё только начинало разгораться, хоть первая боль и схлынула.

– Знобит, земеля? – Шурка поднялся, своей телогрейкой, такой же вымокшей, укрыл мне спину. – Ну-ка, уберём тут.

Он скинул всё с камелька, чтоб я мог прислониться, но трубы были чуть тёплые. Но, может, даже лучше к холодному прижаться? Я закрыл глаза, стал уговаривать плечо, чтобы утихло. Иногда помогает. Шурка опять отсел к Серёге – играть.

Не знаю, какое дело я сделал – доброе или злое. Но я его сделал.

Вдруг Митрохин – он рядом со мной сидел на полу – спросил испуганно:

– Что это, ребята?

Я открыл глаза. Свет начал меркнуть. Волосок в лампочке был чуть розовым.

– Ребята, – сказал Митрохин. – Это же конец!

– Не блажи, – сказал Шурка. – «Дед» всю энергию на откачку пустил. Или на стартёр копит.

– Нет, – Митрохин замотал головой. – Я тоже всё верил, что не конец. Нет, нет! Всё уже, ребята, гибнем!

Он забился, как в припадке. А может, это и был припадок, он ведь какой-то чокнутый. Шурка с Серёгой кинулись к нему, схватили за руки. Он с такой силой вырывался, что они вдвоём не могли удержать.

– Ребята, я же во всём виноват! Я вас тогда всех погубил. Из-за меня же вы в порт не пошли. Ребята, простите! Можете вы меня простить?

Он мне попал по больному плечу, я чуть не взвыл, толкнул его ногой.

– Молчал бы теперь, сволочь…