Но сперва позволь мне освежить твою память. Припомни, как много лет назад в Иерусалиме существовала семья одного из правителей города, невероятно древняя и несметно богатая, – по имени Бен-Гур. Если память твоя не сохранила этого имени, то, если я не ошибаюсь, рана на твоей голове поможет тебе вспомнить все обстоятельства связанных с этой семьей событий.

Затем я хочу пробудить в тебе интерес к моему посланию. В качестве наказания за попытку покушения на твою жизнь – да помогут все боги стереть в памяти людской, что это была всего лишь случайность, – семья эта была схвачена и исчезла без следа, а имущество ее конфисковано. Так как подобные действия, о мой Мидас, были одобрены нашим цезарем, который столь же справедлив, сколь и мудр, – да лежат цветы на его алтаре вечно! – то не стоит нам стыдиться упоминания тех сумм, которые достались нам соответственно нашему участию в деле, и я не перестаю возносить тебе благодарность за возможность по сию пору непрерывно наслаждаться жизнью на ту долю, которая досталась мне.

В доказательство твоей мудрости – качество, за которое, как мне сказали, сын Гордия[79], с которым я столь отважно сравниваю тебя, никогда не был отмечен среди людей или богов, – я позволю себе далее припомнить, что, когда ты принимал меры в отношении семьи Бен-Гура, мы оба разработали план, который представлялся нам наиболее эффективным для осуществления преследуемых нами целей, поскольку обеспечивал молчание и вел к неизбежной, но естественной смерти. Ты, безусловно, припомнишь, что ты повелел сделать с матерью и сестрой злоумышленника; и если бы я ныне все-таки пожелал узнать, живы ли они или мертвы, то прекрасно понимаю, зная твое природное добросердечие, что был бы избавлен тобою от смерти лишь благодаря этому твоему качеству.

Но для сути моего нынешнего сообщения гораздо более существенно то, что, как я позволю себе напомнить, истинный преступник был сослан на галеры в качестве раба до конца жизни – так гласило предписание; и это придает событию, о котором я повествую тебе, еще более удивительный оттенок, потому что я сам видел и читал донесение о передаче преступника, подписанное трибуном, командовавшим галерой.

Полагаю, ты начинаешь теперь уделять гораздо больше внимания моему сообщению, о мой самый выдающийся из римлян!

Поскольку срок жизни человека при весле весьма недолог, то преступник, столь справедливо наказанный, должен был уже быть мертв, или, лучше сказать, одна из трех тысяч Океанид[80] должна была бы отнести его к своему мужу лет пять назад. А если ты простишь мне минутную слабость, о самый добродетельный и нежный из людей, то я скажу, поскольку я любил его в детстве и также потому, что он очень красив – порой, очарованный этой красотой, я величал его своим Ганимедом, – что он вправе попасть в объятия самой очаровательной из всех дочерей этого семейства. Полагая, однако, что он, безусловно, мертв, я целых пять лет провел в совершенном спокойствии, невинно наслаждаясь своим счастьем, в значительной доле обязанным ему. Делая признание в своей задолженности ему, я этим ни в малейшей мере не хочу уменьшить мой долг по отношению к тебе.