— Мяса в колоде — на неделю хватить. Пора лесовать.

На охоту вызвались все, кроме Мефодия.

— Лыжа треснутая, — буркнул он, ни на кого не глядя. — Чего под ногами путаться? Без меня, стало быть.

Трое суток никому не было удачи, на четвертые — Андрей сбил кабарожку.

Помогая Россохатскому закинуть добычу за спину, женщина вздохнула.

— Бог плохо придумал, право. Пошто так легко убить живое? Травку, птицу, человека. Это неладно, чё все враги на земле… Ты, лето придеть, куда подашься?

Андрей не мог, разумеется, не заметить резкого перехода в разговоре — и отозвался хмуровато:

— Я говорил, Катя: без тебя никуда.

Она пристально посмотрела ему в глаза.

— И сердца́, говорят, ржавеють. Вроде железа… Пошли…

Всякий раз, появляясь в зимовье, они видели одну и ту же картину. Мефодий валялся на грязных нарах, бормотал что-то себе под нос. В последнее время от него все чаще пахло сивухой.

Хабара сердился.

— Не выходишь из хмеля, Дикой. Сгоришь. Не пей.

Мефодий смотрел на артельщика помутневшим, озлобленным глазом, говорил усмехаясь:

— Я без водки, милый, сразу пьяный становлюся…

Россохатский видел то же, что видели все: Дикой мрачнел день ото дня, взгляд его постоянно перебегал с одного обитателя зимовья на другого, и в зрачке горели злоба и подозрительность. Мефодий теперь вспыхивал по пустякам, донимал и тиранил вопросами Дина.

— Слышь, ходя, — приставал он к старику. — Нечего тут толочься. По льду — на Монды, а там — за кордон.

Он втягивал вывороченными ноздрями воздух избы, точно слышал запах горячего хлеба, и лицо его принимало почти сентиментальное выражение.

— Ковриги бы свежей погрызть, а там — хоть в гроб!

Китаец безмолвствовал, посасывая трубочку.