За праздничный стол сели поздней ночью.

— Ничё, — успокаивала Катя, — отоспитесь. Не на пашню бежать.

Дикой уселся за стол так, будто ничего не произошло, и он всем в избе брат и близкий друг. Подмигнул женщине, потер руки, крякнул:

— А ну, где тут жрать учат?

Дин примостился на край скамьи, достал из чехла нож, мелко нарезал какую-то сушеную травку.

Катя подала вареную медвежатину, черемуховый пирог, достала из-под нар резиновую посудинку, принесенную китайцем из Иркутска. Разлила спирт, подняла кружку, сказала, сияя глазами:

— За Андрея Васильича! Приятно кушать!

Мефодий рвал медвежье мясо крупными крепкими зубами, обливался по́том, без устали хвалил Катю.

— Голодный ты вечно, как огонь, — добродушно усмехаясь, заметил Хабара. — Ну, мозоль, мозоль зубы, паря.

Однако Дикой скоро захмелел, лез ко всем целоваться, хватал Катю за юбку, а под конец заявил, что больше ни одной минуты не может находиться посреди такого сброда и немедля идет спать в баню.

Его провели в землянку, помогли забраться на полок.

На другой день все поднялись поздно, за исключением Хабары. Андрей, встав, узнал, что артельщик исчез. Свежая лыжня уходила к берегу Шумака.

Вернулся Гришка к обеду, усталый и мрачный, а больше того — голодный. Катя вытащила ему из ведерка кусок мяса и жира, и Хабара в десять минут справился с ним.

— Ну, чё выходил? — спросила Кириллова, глядя в сторону.

— Протолкался попусту, — буркнул Хабара. — Еле ноги принес.

Весь этот день и ночь он спал, зато в наступившее утро поднялся прежде других, наколол полешков, истопил печь, заварил в неизменном ведерке чай из чаги.

Занимался рассвет. Грузные вершины белков покрывал туман. Тяжело, по-медвежьи ворочаясь, он стекал в долину, и тяжкая подвальная сырость уже докатывалась до зимовья. Деревья, выступы скал, снежные языки, сползавшие с гольцов, тонули в ды́мке, похожей на снятое молоко, и мир вокруг был унылый и тусклый.

Всю ночь шел обложной снег, пороша прикрыла старые следы, и вся земля стала, как белая тетрадь.

Гришка прошел к сараю, открыл дверь из тяжелых кедровых плах и, зануздав Зефира, вывел его во двор. Хабаре ночью блазнилось, что конь рвался с привязи, храпел, и артельщик подумал, что жеребец застоялся и сильно скучает.

— Гуляй, паря, — сказал он коню. — Обленишься — сдохнешь. И так бываеть.