Я рассказываю ему о добыче жемчуга, объясняя этим занятием свой затянувшийся рейс в здешних пустынных водах, и слегка преувеличиваю размеры улова в заливе.

Спиро, которому его начальник разрешает слушать, сопровождает мой рассказ соответствующей мимикой: глупо улыбается, качает головой, закатывает полные восторга глаза, скрещивает руки со слезами на глазах или дрожит, бросая испуганные взгляды. Эта мимика настолько красноречива, что кажется преувеличенной и выглядела бы издевательской, если бы Спиро был хоть чуть-чуть способен на иронию. Он изображает бурные эмоции из почтения к своему начальнику, который слушает мой рассказ с интересом и вниманием.

Дю Гардье происходит из старинного дворянского рода из Бретани — родины корсаров и мореходов. В его жилах также течет немного их крови, говорит он с лукавой улыбкой. Он страстно влюблен в море и говорит о нем с лиризмом, подобно Шатобриану. До чего же он мечтает, вздыхает консул с сожалением, о жизни, которую я веду! Как он завидует моей свободе, приключениям, беспрестанным опасностям… Но вот его удел… — и он обводит унылым взглядом свой письменный стол и зеленые стеллажи с кипами папок — уютный интерьер богатого старого холостяка.

Спиро внимает признаниям своего шефа с восхищением, словно представляя его в пылу сражения с абордажной секирой в руке… Но разве строгая экономка, которая греет консулу кровать грелкой, кормит его гоголь-моголем и не пускает на улицу в сырую погоду, допустит, чтобы он стал морским волком!

Дю Гардье и сам чувствует смехотворность подобных притязаний и посмеивается над своими авантюрными мечтами, не соответствующими его роскошной обстановке в стиле рококо, где старая кормилица лелеет его так же, как некогда баюкала младенца в люльке под белой кисеей. Он отнюдь не кажется мне смешным, этот аккуратный избалованный старый холостяк, ибо таким его сделали тепличные условия жизни, в которой он не изведал ни трудностей, ни борьбы, ни нужды. Я думаю, о бедных детях, которых бонна встречает у двери лицея, а полицейский переводит через улицу за руку, детях, которых матери-наседки не отпускают от себя ни на шаг до седых волос, освобождают от воинской службы и наконец сажают на какое-нибудь теплое место с непыльной работой. Они подходят к порогу старости с младенческой душой и угасшими желаниями, безоружные перед жизнью, как комнатные цветы или домашние птицы. Я испытываю глубокую жалость к подобным людям и осуждаю тех, кто приносит детей в жертву собственной слепой любви, в которой преобладают трусость и эгоизм; они хотят уберечь самих себя от тревог и волнений, не позволяя сыновьям подвергнуться риску и опасностям, которые закаляют характер и готовят человека к борьбе.