— Сын мой, ведь в евангелии сказано: «Не судите, да не судимы будете», — попытался отсрочить хотя бы ненадолго свой крах епископ, но увещевания не получилось.

Вячеслав ему даже договорить не дал, перебив гневно:

— Чем такого отца иметь, лучше с тамбовским волком породниться. А насчет того, что не судите — это ты верно сказал. Тут я тебя послушаюсь и повешу без суда и следствия. Да что я тут с тобой валандаюсь, — махнул он рукой. — Я так понял, что выбирать ты не хочешь, то есть мне за тебя решать нужно? Так?

— Нет! — возопил испуганно епископ. — Во Владимире останусь. Откуда пришел, туда сызнова вернусь[120].

— Перебьешься, — усмехнулся Вячеслав. — О Владимире ты забудь, владыка. Я еще из ума не выжил — в родных пенатах тебя оставить.

— Тогда в Суздаль отправлюсь, в Покровский монастырь. Завтра же выеду, — не стал перечить Симон, надеясь только на то, чтобы этот наглец ушел и оставил его в покое всего на одну ночку.

О-о-о, это для кого другого одна ночь ничего не значит. Для Симона же она была бы самой настоящей спасительницей и избавительницей, но…

— В Суздаль так в Суздаль. Только не завтра, а нынче и сейчас, — категорично заявил воевода, почуявший неладное.

— Но собраться время нужно.

— В повозке тепло.

— Одеться.

— Ты что — голый? В рясе сидишь. Вполне хватит.

— Мне указания надо дать.

— Знаю я твои указания. Потом за тобой их еще полгода придется расхлебывать, — проворчал Вячеслав.

— Но ведай, сын мой, что ты совершаешь тяжкий грех, ибо хочешь, чтобы я принял великую схиму не по своей воле, а по принуждению, — уже усаживаясь в возок, заметил епископ.

— Еще одно слово про принуждение, и первый дуб твой, — сурово предупредил его воевода. — Я ж тебе выбор предложил, и ты сам его сделал. Сказал бы, что мордве слово божье хочешь проповедовать, так мы бы тебя мигом туда доставили. А раз выбирал добровольно, то ни о каком принуждении и думать не моги.

Вот так в Покровском монастыре града Суздаля появился новый монах, принявший после второго пострига имя старца Филарета. В стенах монастыря сей старец вскоре очень близко сошелся еще с двумя. Один был седым как лунь, хотя и с молодым лицом. Звали его отцом Аполлинарием, отринувшим, после увиденного им откровения божьего, языческое имя Гремислав. Второй, внеся при вступлении хороший вклад, устроился относительно комфортабельно и отзывался на имя Азарий. Прежнее имя, хотя тоже крестильное, которое ему дал во младенчестве отец, ожский боярин, он еще помнил, но уже смутно, будто Онуфрием звали не его, а кого-то другого.

Одной из самых любимых тем их общих разговоров была чистая христианская скорбь по завлеченной в тенета диавола и потому навсегда загубленной душе рязанского князя Константина. Скорбели о ней все трое монахов не реже раза в неделю, обычно после вечерни, после чего смиренно расходились по своим кельям, пребывая в необыкновенно умиротворенном состоянии духа.