«И что бы это могло быть?», спросила она.

«Знаешь, с ним у тебя нет будущего», сказал я ей.

«Ты думаешь о моем будущем?», спросила она.

«Я беспокоюсь о том, чтобы с тобой все было хорошо», сказал я. «Чего ты можешь от него ожидать? Очень сомневаюсь, что у вас с ним могут быть дети. И он не собирается умирать, стареть. А ты будешь. Стареть. И что тогда?»

«Ты уже все продумал», сказала она, рассматривая меня своими зелеными глазами.

«Продумал», ответил я. «И только потому, что беспокоюсь за тебя, вовсе не вкладывая сюда никакого личного интереса».

«Правда?», она мягко улыбнулась.

«Честно».

«Хорошо, давай рассмотрим логику твоих аргументов», начала она. «Во-первых, ты исходишь из предположения, что меня заботит собственное будущее. Извини меня, но эта война научила меня тому, что ни один из нас не может рассчитывать на будущее. Мы собираемся напасть на замок, где мы будем в меньшинстве, где у нас будет меньше оружия, чем у противника, и у нас вообще мало шансов выжить. Если я чему-то и научилась в этой войне, так это тому, что ты живешь лишь данным конкретным мгновением, свистящим у виска, — возможно, последним. А что касается детей… Кто решится дать жизнь ребенку, ввергнув его в этот мир смерти и разрушения? Не я уж точно. Что касается того, чтобы дожить до старости?» Короткий, насмешливый смех сорвался с ее губ. «Все это привилегии мирного времени».

Она поднялась с земли, отряхнула брюки и вручила мне фонарик.

«Вот. Не забудь запереть, когда будешь уходить».

Я остался лежать там, усваивая то, что она мне только что сказала, играя фонариком и высвечивая у себя над головой древние рисунки. Восхищаясь изяществом форм и линий. Искусной рукой художника, если точнее, конечно же. Я думал о том, насколько жестоким был мир, в котором он жил, где ему приходилось сражаться не только с себе подобными, но и с природой, со стихиями, приходилось сражаться лишь за какой-то кусок мяса. И все же у него были сердце и душа, позволявшие ему создавать прекрасное, настолько полное изящества, как то, что я видел над собой.

Вдруг кто-то заслонил мне рисунки. Чье-то лицо нависло над моим собственным. Малева. Отражение света моего фонарика наполнило ее глаза искрящимся огнем.

Она приложила палец к губам, что привлекло мое внимание к ее пухлому, спелому рту. Чувственная, сладострастная улыбка, набухшая и знойная. Она протянула руку вниз и выключила фонарик.

Я погрузился в темноту настолько черную, что мне не видна была даже собственная рука, хотя я держал ее всего в нескольких дюймах от глаз.

Затем я услышал шелест ткани.