— Шел бы ты отсель, божий человек, а то, не ровен час, царь-батюшка в раж войдет да про твой кусок мяса вспом­нит. Так и до греха недолго.

Я послушно кивнул и начал вставать. Борис не двигал­ся с места, задумчиво глядя мне вслед. Когда я уже взялся за ручку двери, то услышал негромкое:

—  Про внучков Григория Лукьяныча ты обсказал, бо­жий человек, да не помянул, чьи енто детишки. Доче­рей-то у него три.

Я осклабился:

— Твои, милай, твои!

— Это славно,— кивнул он и улыбнулся.

У него это так хорошо вышло, и сама улыбка получи­лась столь мягкой и мечтательной, что я на секунду даже залюбовался.

—А про меня словечко не молвишь? — Это он мне уже в спину.

— Царский венец тебе уготован,— бросил я через плечо и вышел, крепко держа за руку мальчишку.

Как отреагировал на такое пророчество Борис Году­нов — а больше быть некому,— я не видел. Не до того мне было. Все внимание на младшем Висковатом. Если он сейчас, на финише нашего представления, заорет: «Мама!» и рванется наверх — пиши пропало. Но мальчик послушно шел и даже продолжал бубнить.

Мы уже вышли на крыльцо, как меня словно кто-то с силой толкнул в спину — на соседнем подворье раздался душераздирающий крик.

«А дочке-то у казначея всего пятнадцать исполни­лось,— вспомнил я,— Совсем еще девочка».

И тут же еще один — на этот раз женский.

Мы оба повернули головы. К сожалению, крыльцо в хоромах Ивана Михайловича было высоким — происхо­дящее у соседей на просторном дворе перед теремом я увидел, как на ладони. Увидел и остолбенел. Картина, от­крывшаяся моим глазам, была и впрямь страшна. Твори­мое под непосредственным руководством двух Иоаннов, старого и молодого, зверство оказалось настолько диким, что я даже не догадался закрыть мальчику глаза.

Изнасилование, конечно, мерзко, никто не спорит, но помимо него нас ждало зрелище поэкзотичнее. Вы никог­да не видели, как человека перетирают надвое? Да-да, я не оговорился. Именно перетирают, используя для этого обычную толстую веревку, ну, может, просмоленную для прочности — я в такие подробности не вдавался. Двое за­гоняют ее человеку между ног и, держа за концы, наярива­ют, как двуручной пилой. Прочие держат перетираемого за руки и за ноги, чтоб не трепыхался. В данном случае это была перетираемая, то есть жена Фуникова.

О дальнейшем рассказывать ни к чему, и смаковать увиденное не собираюсь. Могу сказать только одно — по сравнению с этим изнасилование выглядит как детский лепет на зеленой лужайке.

— Не смотри,— опомнился я наконец и закрыл млад­шему Висковатому глаза, но было поздно, и он увидел предостаточно.