Что-то ударило его в левый бок, резко и сильно, словно гадюка кусила. Зашатался окружающий мир, затуманился, и вдруг приблизился к самым глазам грязный жесткий снег. Впрочем, его холода уже не почувствовал Олег Иваныч. Упал лицом вниз, ткнувшись головою в наметенный ветром сугроб.

— Дострелить, Тимоша? — вышел из тьмы шильник с самострелом.

— Не спеши, Митря, — ухмыльнулся Тимоха Рысь. — Сам добью, то мне сладко.

— А боярин?

— Боярину скажем — отбивался уж больно сильно.

— И то правда.

Подойдя к лежащему на снегу телу, Тимоха вытащил из-за пояса широкий кинжал непривычной формы… такой, какой иногда используют палачи. Примерился половчее.

Пущенное умелой рукой полено ударилось в голову шильника, кинжал упал на снег, сам Тимоха, ничего не понимая, еле успел сообразить скрыться…

— Окружай, окружай, робяты! — громко закричал Панфил Селивантов. — Там они, хари злодейские! У второго самострел — паситесь! Эх, Олежа, Олежа…

Панфил опустился на колени прямо в снег, рядом с Олегом. По его опаленной пожаром бороде текли слезы.

Глава 11 Москва. Ноябрь — декабрь 1470 г.

Глава 11

Москва. Ноябрь — декабрь 1470 г.

Приукрашивать облик Ивана Третьего нет ни необходимости, ни возможности. Его образ не окружен поэтическим ореолом. Перед нами — суровый прагматик, а не рыцарственный герой.

Время Ивана Третьего, время закручивания гаек, превращения уже не только дворян, но и бояр в забитых, знающих свое место слуг великого князя.

…Москва не знает ни блеска словесности, ни света просвещения, и сначала побирается крохами из Ростова и Новгорода…

— Испей-ко, господине!

Бывший палач, а ныне костоправ и, по совместительству, лекарь, Геронтий, темноволосый худощавый мужчина среднего роста с аккуратно подстриженной бородкой, протянул лежащему на лавках Олегу какое-то дымящееся зелье в оловянном — с поллитра — кубке.

Олег Иваныч, подозрительно понюхав варево, скривился, глотнул и тут же закашлялся:

— Вечно ты, Геронтий, эдакой дрянью напоишь, супротив которой перевар корчемный нектаром ангельским кажется!