А когда после объявления песни она вдруг добавила в микрофон сразу после меня: «Всем одиноким женщинам, ищущим счастья, и не находящим его, посвящается…»

Короткую дробь барабанов сменило чистое печальное звучание саксофона, играющего вступление. И затем Юлька начала сначала негромко, почти речитативом:

Ну, что, скажете, это все – не о Юльке?

Начиная со второго куплета голос ее стал набирать силу, саксофон сопровождал ее, подчеркивая строфы и отделяя их одну от другой коротким проигрышем:

Припев Юлька выделила своим сильным голосом, постепенно «забирая вверх» и затем также постепенно опустившись до первоначального звучания.

Я было заволновался, но она вновь перешла к доверительному разговору с сидящими в зале, правда, голос ее был как-то уж очень напряжен.

(Она внезапно повернулась в нашу сторону)

И тут меня будто кольнуло что-то! Нельзя было давать ей эти слова, слишком близка ей эта волчица, слишком напоминает ей ее саму… Ту далекую трагедию и все последующее…

Между тем Юля уже пела:

И вот на следующем куплете все и произошло…

Она вдруг вскинула голову вверх, поднесла микрофон прямо к губам и даже не пропела – прокричала:

Из глаза у нее текли слезы, и «среди мужчин» она выкрикивала уже сквозь рыдания.

Я встал, махнул саксофонисту Женьке, пианисту Вовику, выкрикнул «соло саксофон!» и под рыдающие звуки инструмента и фортепьянный перебор подбежал к Юльке и, выхватив одной рукой микрофон, другой подхватил ее и прижал к себе.

Она билась в беззвучных рыданиях, она не могла петь, но – мы были на сцене, и пьеса должна была быть сыграна до конца!

Я ведь знал импульсивный Юлькин характер и мне вдруг стало так ее жалко, что я сам чуть не заплакал, как девчонка, но песню нужно было допеть…

И я сам сделал это, прижимая к груди Юлю и пытаясь при исполнении повтора припева сохранить Юлины интонации:

И наш ударник закончил песню короткой барабанной дробью.