Уходя, я сунул в карман початую бутылку, и пока шел домой, пил водку прямо из горлышка. А когда пришел, я сказал Варе сразу, прямо на пороге – с Юлей было плохо.

И рассказал ей почти все. То и дело сбиваясь, бессвязно, но рассказал. И закончил словами:

– Прости меня, Рукавишникова! Ну, не мог я уйти и бросить ее одну!

А Варя вздохнула, подошла и обняла меня. И сказала:

– Бедный ты мой! От тебя Юлькиными духами несет! Иди в ванную, мойся – и спать! На тебе ведь лица нет…

И вот в этот миг я понял, что вижу высшее проявление женской любви. Особой сердечности, особого понимания, особого проявления дружбы и супружества…

И я ушел спать, и никогда после этого ни она, ни я, ни сама Чудновская не вспоминали Юлькин «прощальный поклон»…

Через два дня я зашел в комитет комсомола Университета и сказал Варшавнину:

– Все, Боря! Ищи новых солистов для «Белых крыльев»!

Варшавнин глубоко затянулся дымом сигареты и сказал, затушивая ее в пепельнице:

– Да уж понял вчера! Давно вас надо было гнать! Репертуарчик у вас еще тот!

И тут же добавил:

– Как она?

– Да ничего, уже отошла…

Борис с любопытством уставился на меня. И спросил:

– Слушай, Монасюк, а за что тебя такие бабы любят?

– Да не «за что», а «вопреки»! Вопреки моему сучьему характеру!

– Почему именно сучьему?