– Твой отец, действительно, был очень умный человек, – сказал я, когда он замолчал, в очередной раз, приложившись к бутылке. Как я хорошо понимаю, что он хотел сказать.

– Да, – ответил Омер. – Ты можешь понять…

Он отпихнул пустую бутылку, и она, дребезжа, покатилась в угол.

– Ты тоже что-то такое испытал. Только ты всегда был более открытый и не стеснялся вслух говорить то, что думал. Как ты там выразился: "Да, у меня в батальоне больше половины бывших советских и не только потому, что мне их легче понять, и я знаю, как они отреагируют на происходящее. Еще и потому, что я хочу им дать шанс вырваться из этих ваших маабарот – лагерей для беженцев, где и они, и их дети могут получить только уголовное воспитание". Я такое думал неоднократно, но вслух не говорил никогда. Я такой хороший офицер разведки, что даже своим не скажу, что думаю, даже под пыткой.

Да, – сказал он помолчав. – Через границу мы, четыре подростка и проводник, шли нелегально. Двое суток, прячась от всех и каждого. Тогда мне это казалось интересным. Кибуц Кфар Гилади. Домики, поля. Все ходят в одинаковой синей одежде. Спрашиваю, где у вас синагога. Они очень удивляются и говорят: "Есть клуб".

Мы не были ультрарелигиозной семьей, но все еврейские праздники, встреча субботы, с зажиганием свечей, кашрут – это соблюдалось строго. Тут до меня стало доходить, что хотел сказать отец – надо привыкать к другой жизни и не кривиться. Если в синагогу не ходят все, значит, и мне там нечего делать. Легче сказать, чем сделать. В кибуце нарушают святость субботнего покоя, едят некошерную пищу, и девушки лишены всякой скромности. Живя в кибуце, ты перестанешь быть евреем. Надо убираться отсюда. Там, в изгнании, мы были лучшими евреями, чем здесь, на нашей земле, – думал я. – Нет, – отвечал я сам себе, – они хорошие евреи, живущие трудом своих рук.

О! Я сумел измениться. Я работал на поле и убирал навоз, даже когда другие не рвались – совсем неплохо для городского домашнего мальчика. Я был первым в любых вещах, которые касались оружия – учебе, охране границ кибуца. Я выучил иврит и идиш тоже. Причем вытравливал из себя акцент специально. Никто не должен был показать на меня пальцем и сказать – это тот, из арабских. Кто думает, что это легко, стать своим среди чужих, по воспитанию и поведению, пусть сам попробует.

Ливан прекрасно было видно из окна. Но я не мог вернуться, и не только потому, что обещал, но и потому, что официально, для соседей и знакомых, учился в Англии. Я даже письма посылал кружным путем, чтобы на них не было израильского штемпеля.